Зовем вас к надежде
Шрифт:
— Что значит «был»?
Улыбка исчезла с лица Линдхаута.
— Это значит, что города больше нет… — Линдхаут запнулся. — Война. Вы понимаете?
— Нет, — сказала Филине.
Линдхаут решил выражаться осторожно:
— В этой войне Роттердам был разрушен. Бомбами.
— Ах! — Филине с яростью тряхнула головой. — Как наши города, да? Из-за террористических налетов американцев, да?
— Нет, фройляйн Демут.
— Англичан?
— Нет.
— Русских?
С Линдхаута было достаточно:
— И не русских. Немецких
— Ужасная война, — сказала Филине. «А ведь я говорила его преподобию Хаберланду еще в тридцать восьмом году, что этот Гитлер нехороший человек. И вот пожалуйста. Но, ради бога, что чудом уцелело во всем большом городе? Башня церкви!» Филине продолжала расспрашивать дальше: — Вы тоже потеряли свой дом?
— Не только дом. — Линдхаут с трудом опустился на старомодную, вырезанную из тяжелого черного дерева кровать, на которой лежало покрывало с вышитой надписью «Будь благословен, иди отдыхать!» — Всех родственников и друзей. Но я бы не хотел больше об этом говорить, — сказал он, осматриваясь в ужасно обставленной комнате. «Что за ужасный резной сервант, что за страшилище шкаф! Что за отвратительная мебель! А эта жуткая картина на стене! Что это? И это еще?! Христос, подвергающийся бичеванию! Повсюду плюш и фарфоровые безделушки. Значит, вот где я приземлился». Конечности Линдхаута словно налились свинцом. Через открытую балконную дверь доносился смех и крики играющих детей.
— Это ужасно, господин доктор, — сказала Филине, откровенно потрясенная. — Сколько страданий! Столько людей умирают! На фронтах! При бомбардировках немецких городов… Гамбург, Берлин, Кельн, Мюнхен, Франкфурт… Я все время читаю в газете о том, что происходит. Бедные люди…
«Да, — горько подумал он. — А Ковентри, и Роттердам, и Варшава? Кто разрушил эти города? Кто вообще начал воздушную войну? Кто в бешенстве проревел слово „стереть“, имея в виду город? Я должен взять себя в руки».
— В Роттердаме я больше не мог работать, — сказал он. — Меня послали в Берлин. Но там сейчас днем и ночью воздушные налеты, и в мою лабораторию в институте Общества кайзера Вильгельма [9] попала бомба. Поэтому меня послали в Вену. Здесь ведь еще спокойно.
9
Научно-исследовательская организация в Германии в 1911–1945 гг. С 1948 г. и по настоящее время — Общество Макса Планка. — Прим. пер.
— Да, у нас было несколько налетов на другие города в Австрии. А кукушка кричала и у нас в Вене…
— Кто?
— Кукушка. Ах да, вы не можете этого знать! Это такой крик птицы по радио всегда, прежде чем радиостанция отключается и начинают выть сирены. Они часто выли. Тогда мы все бежали в подвал. Но непосредственно на Вену еще не упала ни одна бомба. Только на заводы в предместьях.
— Пусть он делает это и дальше, — сказал Линдхаут, уставившись в пол. Филине обрела надежду:
— Да, да, да! Я утром и вечером молюсь об этом! Вы тоже католик, господин доктор, не так ли?
Адриан Линдхаут не подозревал, что он натворил, когда ответил, покачав головой:
— Нет, я протестант.
6
Час спустя с Филине Демут случился сердечный приступ. Не очень серьезный, но, после того как он прошел, она все же чувствовала себя настолько плохо и так близко к смерти, что, шатаясь, прошла к телефону, старому черному аппарату на стене в прихожей, и позвонила своему домашнему врачу.
Тот пришел, установил, что пациентка здорова, и дал ей несколько пилюль беллергала. Филине снова улеглась в постель. У соседа было тихо. Видимо, еретик пошел спать.
Фройляйн Демут спала до ранних предвечерних часов. Проснувшись, она услышала зловещие шорохи из комнаты Линдхаута — он распаковывал свои чемоданы. Когда Филине услышала, что еретик еще и свистит, она заплакала как маленький ребенок. Она оделась, крадучись пробралась в полутемную прихожую и набрала номер общежития для священников в Обер-Санкт Вайте, где жил Хаберланд. К счастью, он был дома. Стоило ей услышать его усталый голос, как она впала в истерику.
— Я больна, ваше преподобие, — посетовала она и, полная жалости к самой себе, снова начала рыдать. — Очень больна. Случилось что-то ужасное. Вы должны прийти как можно скорее.
— Что значит «больна»? Что с вами? Почему я должен прийти?
Филине зашептала:
— Я не могу об этом по телефону. Я должна вам рассказать это лично. Я не могу долго говорить. Пожалуйста, ваше преподобие, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, приходите!
— Но у меня сегодня очень много дел, фройляйн Демут.
— Умоляю вас, приходите. Это слишком ужасно! — Ее охватила странная сладострастная дрожь…
«Кто знает, что там на самом деле произошло», — подумал Хаберланд и со вздохом сказал:
— Ну хорошо. Но я могу быть у вас только поздно вечером.
— Спасибо, ваше преподобие. Я вам так благодарна… — лепетала Филине, но Хаберланд уже повесил трубку.
В комнате Линдхаута передвигалась мебель, шум был невыносим.
«Нет, — подумала Филине. — Нет, нет и нет, я этого не потерплю!» Щеки ее пылали.
7
— Что вы там делаете? — спросила тремя минутами позже полная ненависти Филине Демут, все еще в халате и ночной рубашке. Едва постучав, она распахнула дверь комнаты, где шумел еретик, и посмотрела на него, с трудом переводя дыхание.
Линдхаут, он был без пиджака, удивленно оглянулся. Оба чемодана теперь лежали на большом шкафу. Стол, как с возмущением обнаружила Филине, был передвинут с середины комнаты к одному из окон рядом с балконной дверью. Другая мебель тоже была переставлена. А в руке еретик держал — у Филине остановилось дыхание — большую картину, изображавшую Господа Бога нашего Иисуса Христа во время ужасного бичевания.