Зови меня своим именем

Асиман Андре

Я всегда старался держать его в своем поле зрения. Я никогда не позволял ему ускользнуть, кроме тех моментов, когда он был не со мной. И когда он был не со мной, я не очень-то волновался, потому что с другими он оставался точно таким же. «Не позволяй ему быть кем-то другим, когда он далеко. Не позволяй ему быть кем-то, кого я ни разу не видел. Не позволяй ему жить какой-то иной жизнью, чем той, что он живет вместе с нами, вместе со мной.

Не дай мне потерять его».

Я знал, у меня не было никакой власти над ним, мне нечего было предложить, нечем было его привлечь.

Я был никем.

Просто ребенок.

Он лишь скупо уделял свое внимание, когда ситуация была для него подходящей. Когда он пришел мне

на помощь разобрать один фрагмент Гераклита (потому что я хотел читать «его» автора), слова, брошенные мне, были не «мягкость» или «великодушие», а «терпение» и «снисхождение», имеющие более высокий ранг. Чуть позже, когда он спросил, нравится ли мне книга, что я читал, его вопрос был продиктован скорее не любопытством, а возможностью поддержать спонтанную болтовню. Все было спонтанным.

Его устраивала спонтанность.

Почему ты не на пляже с другими?

Иди побренчи.

Бывай!

Твой!

Просто поговорить.

Спонтанная болтовня.

Ничего.

***

Оливер получал много приглашений от соседей. Это было традицией для всех наших летних постояльцев. Мой отец всегда хотел, чтобы они могли свободно «беседовать» о своих книгах и исследованиях в городе. Он также верил, что аспиранты должны учиться говорить с простым обывателем, именно поэтому он всегда приглашал адвокатов, докторов, бизнесменов на обед или ужин. «Каждый в Италии прочел Данте, Гомера и Вергилия, — говорил он. — Не важно, с кем ты говоришь, если сначала затрагиваешь Данте-и-Гомера. Обязательно Вергилия, затем Леопарди, а после можешь спокойно ослеплять их всем, чем пожелаешь, Целан, сельдерей, салями, всем без разницы». Это позволяло нашим гостям улучшать их итальянский — одно из требований нашего дома. Круговорот их ужинов в Б. также имел еще одно преимущество: это избавляло нас от их постоянной компании на неделе.

Но приглашения Оливера были головокружительными. Кьяра и ее сестра желали видеть Оливера хотя бы дважды в неделю. Мультипликатор из Брюсселя, арендовавший виллу на все лето, хотел его на эксклюзивные воскресные soupers⁹, на них всегда приглашались окрестные писатели и студенты. Еще Морейски, живущие тремя виллами ниже, Маласпиназ из Н. и случайные знакомые из баров на piazzetta¹⁰ или в «Le Danzing». Все это, не говоря уже об играх в покер и бридж по ночам, расцветало без нашего ведома.

Его жизнь, как его рукопись, пусть казавшаяся с виду бессистемной, на самом деле всегда была тщательно структурирована. Иногда он полностью отказывался от обеда и просто говорил Мафалде: «Esco»¹¹.

Его «Esco», я осознал достаточно быстро, было еще одной версией «Бывай!» Краткое и бескомпромиссное прощание, произносимое не перед уходом, а когда ты уже вышел за дверь. Ты произносишь это, повернувшись спиной к тем, кого оставил позади. Мне было жаль получивших это обращение. У них не оставалось шанса возразить или ответить.

Не знать, появится ли он за обеденным столом, было пыткой. Но с этим можно было справиться. Не посметь спросить его, будет ли он на обеде, было настоящим испытанием. Мое сердце подпрыгивало, когда я неожиданно слышал его голос или видел его, сидящим на своем месте, тогда как сам уже почти смирился и перестал надеяться, что он присоединится к нам за столом. Тогда надежда расцветала как ядовитый цветок. Видеть его и размышлять, присоединится ли он к нам за обедом, а после услышать его «Esco»,

научило меня одной вещи: существуют некоторые желания, которые должны быть пришпилены, как крылья бабочки.

Я хотел, чтоб он убрался из нашего дома, и с ним было бы покончено.

Я также хотел, чтобы он умер, если только так я бы перестал думать о нем и волноваться, когда в следующий раз смогу увидеть; в конце концов, его смерть прекратила бы это. Я даже хотел убить его сам, чтобы показать ему, насколько его существование само по себе стало беспокоить меня, как непереносима его легкость в отношении всего и всех, спокойное восприятие вещей, его неутомимое послеполуденное-согласие-с-тем-и-этим, его прыжки через калитку, в то время как все остальные открывали ее, уже ничего не говоря о его купальных плавках, его валянии в раю, его дерзком «Бывай!», его любви облизывать губы после абрикосового сока. Если бы я не убил его, я бы покалечил его на всю оставшуюся жизнь, чтобы он навсегда остался с нами в кресле-каталке и не вернулся в Штаты. Если бы он был в кресле-каталке, я бы всегда знал, где он, и его было бы легко найти. Я бы чувствовал свое превосходство над ним и стал бы его повелителем.

Внезапно меня озарило, что я бы мог убить себя вместо него, или причинить себе достаточно сильный вред, дав ему понять, почему я это сделал. Если бы я поранил свое лицо, я бы хотел, чтобы он взглянул на меня и спросил, почему, почему кто-то может сделать с собой такое, чтобы несколькими годами позже — да, «Может быть, позже!» — он, в конце концов, сложил кусочки паззла вместе и разбил свою голову о стену.

Иногда хотелось убить Кьяру. Я знал, на что она нацелилась. В нашем возрасте ее тело было более чем готово к нему. Более чем мое? Мне было любопытно. Она увивалась за ним, это было очевидно, тогда как я хотел всего лишь одну ночь с ним, всего одну ночь, даже один час, просто чтобы понять, захочу ли я после этого еще одну ночь с ним. Тогда я не понимал: проверка собственного желания — это возможность получить то, что мы желаем, не признаваясь в том, что мы это желаем. Я боялся представить, насколько опытным был он сам. Если он смог завести здесь друзей так легко за несколько недель пребывания, можно только догадываться, какой была его жизнь дома. Например, представив его шатающимся по кампусу Колумбийского университета, где он учился.

Инцидент с Кьярой произошел легко, и это была расплата за прошлое. С Кьярой он любил выходить дальше в море на нашей двухкорпусной лодке для gita. В тот раз он греб, она — лежала на одном из корпусов, загорая под солнцем, и неожиданно, когда они отплыли далеко от берега и остановились, сняла лифчик купальника.

Я наблюдал. Я боялся потерять его из-за нее. Боялся потерять ее из-за него. Но мысли о них вместе меня не пугали. У меня встало, хотя я не понимал, что могло меня так возбудить: ее голое тело под солнцем, он рядом с ней или они оба вместе.

С места, где я стоял на балюстраде, протянувшейся вдоль сада, можно было просматривать весь утес. Напрягая зрение, я смог в итоге увидеть их, лежащих рядом друг с другом под солнцем, возможно, голыми. Неожиданно она перевернулась, устроив свое бедро поверх его, минуту спустя он сделал то же самое. Они не сняли своих купальников. Это успокоило меня, но позже ночью я увидел, как они танцуют, и что-то подсказывало мне: так не двигаются люди, ограничившиеся чувственным петтингом.

Вообще-то мне нравилось смотреть, как они танцевали вместе. Возможно, от того, как он танцевал с кем-то другим, я осознавал: он не свободен теперь, и у меня нет больше причин надеяться. И это было отличной новостью. Это бы помогло моему восстановлению. Возможно, подобные мысли уже были признаком восстановления. Я переступил за запретную черту и был мягко выдворен обратно.