Зови меня своим именем
Шрифт:
«Muvi star».
Хотел ли я быть как он? Хотел ли я быть им? Или хотел ли я всего лишь обладать им? Или «быть» и «обладать» совершенно неточные глаголы для туго скрученного клубка желания: касаться чужого тела и одновременно быть им — это одно и то же? Словно это противоположные отмели реки, омывающей вас и его, его и вас, снова и снова в этом бесконечном цикле. Словно и сердечные камеры, наши люки желания, и провалы во времени, и ящик с фальшивым дном, который мы называем идентичностью, разделяют соблазнительную логику, согласно
Когда они разделили нас, тебя и меня, Оливер? И почему об этом знал я, и не знал ты? Хотел ли я именно твое тело, хотел ли лежать рядом с тобой каждую ночь? Или я хотел войти в твое тело, как если бы оно было моим собственным, точно так же, как я надел твои плавки, сгорая от вожделения, желая, чтобы ты вошел в меня, как если бы все мое тело было твоими купальными плавками, твоим домом? Ты во мне, я в тебе…
Тот день стал особенным. Мы были в саду, и я рассказал о только что прочитанной новелле.
— О рыцаре, который не знает, что лучше: сказать или умереть. Ты мне уже рассказывал.
Разумеется. Видимо, однажды я упомянул о ней и забыл.
— Да.
— Ну, так он сказал или нет?
— «Лучше сказать». Так ответила принцесса, но сама не спешила открыться в ответ, предчувствуя ловушку в его вопросе.
— Так он рассказал?
— Нет, он сплутовал.
— Выкрутился.
Это было как раз после завтрака. Нам обоим было не до работы в тот день.
— Слушай, мне надо забрать кое-что из города.
Кое-чем всегда были новые страницы перевода.
— Я могу съездить, если ты хочешь.
На некоторое время он замолчал.
— Нет, давай съездим вместе.
— Сейчас? — что на самом деле значило «серьезно?»
— У тебя есть занятие поинтереснее?
— Нет.
— Ну, так поехали, — он положил несколько страниц в свой потертый зеленый рюкзак и закинул его на плечи. С той нашей последней поездки в Б. на велосипедах он ни разу не звал меня куда-либо с собой.
Я положил авторучку, закрыл нотную тетрадь, поставил наполовину полный стакан лимонада на страницы и был готов ехать.
По пути к сараю, мы прошли мимо гаража. Как обычно Манфреди, муж Мафалды, спорил с Анчизе. В этот раз он обвинял его в излишней поливке, все это было неправильно — из-за нее томаты росли слишком быстро. «Они будут мучнистые», — жаловался он.
— Слушай, я занимаюсь томатами, ты занимаешься машинами, и мы все счастливы.
— Ты не понимаешь! В мое время мы пересаживали томаты только по какой-то причине, из одного места в другое, из одного места в другое, — продолжал настаивать он, — а ты еще и базилик рядом с ними посадил! Но, разумеется, такие как ты, побывавшие в армии, знают все!
— Ты прав, — проигнорировал его выпад Анчизе.
— Конечно, я прав! Даже знать не хочу, почему тебя не оставили в армии!
— Ты прав. Они не оставили меня в армии.
Они оба поприветствовали
— Я выпрямил колесо вчера вечером, серьезная вышла работа. И подкачал шины.
Казалось, еще сильнее Манфреди не мог быть раздражен:
— С этих пор, я чиню велосипеды, а ты растишь томаты, — сказал задетый водитель. Анчизе криво усмехнулся. Оливер улыбнулся в ответ.
Едва мы доехали до узкой кипарисовой аллейке, ведущей к главной дороге в город, я спросил Оливера:
— У тебя нет от него мурашек по коже?
— От кого?
— От Анчизе.
— Нет, с чего бы? Я тут однажды рухнул по пути домой и исцарапался очень сильно. Анчизе настоял, чтоб я вымазался каким-то ведьминым отваром. А еще он починил мой велосипед.
Оставив одну руку на руле, он задрал футболку и показал большой синяк и ссадину у левого бедра.
— Он все равно меня пугает, — повторил я слова моей тети.
— Всего лишь пропащий одинокий человек.
Я бы хотел прикоснуться, приласкать эту ссадину. Мне хотелось ее боготворить.
По пути я заметил, что Оливер не торопится. Он не пребывал в своей обыкновенной спешке: не превышал скорости, не въезжал на холмы со своим естественным спортивным усердием. Он, казалось, не спешил вернуться к работе с рукописью, присоединиться к друзьям на пляже и (как бывало обычно) выбить меня из колеи каким-нибудь замечанием или жестом. Может, в тот день у него не было никаких интересных дел.
Это был мой момент в раю, и в силу своего возраста я уже знал: он не продлится долго. Я должен был насладиться им, не пытаясь как-либо повлиять, не уничтожая своими очередными неловкими решениями касательно нашей дружбы или попытками вывести ее на новый уровень. «Между нами никогда не будет дружбы, — думал я. — Это ничто, просто великолепная минута. ”Zwischen Immer und Nie. Zwischen Immer und Nie”. Между всегда и никогда. Целан».
Когда мы выехали на piazzetta, откуда открывался вид на море, он остановился купить сигареты. Он начал курить «Gauloises». Я никогда не пробовал «Gauloises» и спросил, могу ли выкурить одну. Достав одну cerino18 из коробка, он сложил ладони лодочкой у самого моего лица и зажег мне сигарету.
— Неплохие, да?
— Совсем неплохие.
«Они будут напоминать мне о нем и об этом дне», — мысль пришла вслед за осознанием, что он полностью исчезнет, не оставив и следа, менее, чем через месяц.
Наверное, впервые я позволил себе отсчитывать его оставшиеся дни в Б.
— Ты только взгляни, — мы вели велосипеды в утреннем солнце к краю piazzetta, откуда открывался вид на холмы. Чуть дальше и значительно ниже открылся потрясающий вид на море: несколько едва различимых полосок пены на гребнях волн, бьющихся в заливе о камни, напоминая огромных дельфинов, играющих в серф. Небольшой автобус поднимался вверх по холму, за ним медленно ехали три мотоциклиста, одетые в форму. Наверняка они жаловались друг другу на выхлопной дым.