Зовите меня Апостол
Шрифт:
Я так и вижу Баарса с группкой приспешников, обговаривающих детали. Вижу, как Баарс отчитывает их, обрадовавшихся возможности подставить и уничтожить «третьих» просвещенными, «системными» руками. Несет сурово что-нибудь вроде: «Мы не должны радоваться их бедам. Они просто исследуют возможность другой жизни». Вижу, как Дженнифер пробирается по пустырю, возвращаясь в Усадьбу с заднего хода. А мерзавец Стиви, по-собачьи преданный вождю, колесит по городу с коллекцией птичьих клеток и с застегнутой сумочкой, а в ней —
С такой затравкой Баарсу оставалось найти хотя бы одного репортера, чтобы разжечь скандал. Ему не хватало лишь Молли Модано.
— Аманде Бонжур стоит узнать, какое дерьмо ее муженек, — сказал я ей.
Она помедлила с ответом. Человек с трудом справляется с неприятной правдой.
— Апостол, не говори ничего!
Само собой, ведь Дженнифер была не только ее пропуском в мир большой прессы, но еще и подругой. Соратницей по «Системе». А приятели не лезут в грязное белье друг друга, не портят жизнь. Даже в конце времен.
— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…
Теперь можно прикинуть, какую роль во всей этой истории сыграл мистер Мэннинг. Что ж, господин Высший Судия, дело выглядит так: его обсчитали.
Я вынул фото, которое дала мне в тот день в моем офисе Мэнди, — с невинной, безмятежной, солнечно улыбающейся Дженнифер. Сунул фото в угол телеэкрана — вот он, мой кусочек репортажа, самый главный. Отключил звук, прислушался к шороху и рычанью машин, проносящихся по шоссе за стеной.
Мы с Дженнифер смотрели друг на друга. Она ни разу не моргнула.
— Мертвая, — прошептал я укоризненно.
Так дети говорят: «Плохая собака!» — нашалившему щенку.
Мертвая Дженнифер.
Дорожка четырнадцатая
ЕЩЕ ОДНО ОБЫДЕННОЕ ЗВЕРСТВО
Помните: я не забываю ничего.
И никогда.
Ко мне все возвращается, повторяется без конца, с той же силой и болью. Страсть, ужас, отвращение — все. Жизнь, размолотая жерновами непрестанных повторений.
Мой мозгодер говорит: «Пиши про это». Пишущий встает над описываемым. Отдаляется.
«Отдаляется»… Да уж, бля.
Хорошо все помнить. Писать тогда легко.
А с ума сойти — еще легче.
Когда жизнь превращается в совсем уж невыносимую фантасмагорию, у меня бывают странные проблески: я словно помню будущее так же отчетливо, как прошлое. Честное слово: однажды в Ираке я шлепнулся наземь за мгновение до того, как нас накрыло миной. Повезло. А двум моим приятелям — нет.
Я глянул на мобильный, валявшийся среди мелочи и скомканных чеков, за мгновение до того, как он запиликал.
Уверен: Баарс бы это с ходу объяснил.
— Апостол, ты где?
Молли, гладкая шкурка с пронзительным голоском.
— Детка, я в аэропорту. Хочу подальше убраться от вас,
Странный звук: кашель пополам со всхлипами. Судорожный вдох.
— Апостол! Апостол, ну ради бога! Я же знаю — ты врешь! Ты же в мотеле. Это ужасно! Я не знала. Клянусь, не знала! Я бы ни за что, никогда… честное слово, никогда! Это же безумие! Апостол, пожалуйста, скажи мне, что происходит?! Что делать?
Я поверил, сразу и безоговорочно. Баарс рассказал ей только необходимое. «Медиатрюк» — так он назвал свою многоходовую задумку. Способ заставить средство массового обмана поработать во славу просветления. Молли, конечно, состояла в заговоре, но оказалась одураченной как никто другой.
Я удивился — по-настоящему. Давненько с подобной безголовостью не сталкивался.
— Молли, извини. Тут парень из службы безопасности ко мне движется, здоровенный такой. Говорит, телефон отключить. Ты же знаешь, как оно в аэропортах.
— Нет, Апостол, нет…
Я захлопнул телефон и водрузил на прежнее место среди разбросанной мелочи и пятен от кружек с кофе. Я и сам толком не понял, зачем отключился. Показалось: так безопаснее, что ли.
Во времена моей молодости говаривали: обожжешь задницу — будешь на волдыре сидеть.
Я оставил дверь чуть приоткрытой, чтобы распахнулась сама, когда Молли примется стучать.
— Но я же была там! — выдала, всхлипывая, явившаяся Молли. — Ты должен мне поверить, я была!
Это она про «скрытый мир».
— Молли, нет никакого «скрытого мира».
Наплакалась, бедная. Глаза опухли. У меня тоже кое-что вздулось.
— Да нет же, нет, я видела собственными глазами!
Не отвечая, я обнял ее, увел подальше от двери, от летней прохлады к кровати, и мы занялись любовью — нашим наименьшим общим знаменателем, запасной позицией, куда отступают при разгроме. Молли качалась и дергалась надо мной в погоне за экстазом и забвением, долго не приходившим, а я думал: «Увижу это в памяти снова и снова — тысячу раз».
— Апостол, ты должен мне поверить!
Прошептала опасливо, будто по улицам Раддика шагали патрули, готовые ворваться в любой дом, будто светили в окна ищущие прожектора. Потом охнула.
— Баарс стер твой рассудок, — сказал я ей. — Сделал тебя чистым листом бумаги. Ты же знаешь, как работает гипноз…
Но я не сомневался: слова тут бесполезны. Она просто верила, не головой — нутром. Как любой из вас.
Инстинкт веры. Это как желание трахаться.
После мы просто лежали, я — на спине, она — на животе. Ощущение было: сделали все посильное нам в дотлевающем, кончающемся мире. Когда привычные норы и закутки рассыпаются в пыль, бедные ползучие зверюшки принимаются вовсю трахаться — чтобы побольше их отродья сумело пережить катаклизм.