Зовите меня Клах (Академики)
Шрифт:
– Стой! Стрелять буду! Руки вверх! Ни с места! Открываю огонь без поражения!
От неожиданности я попытался вздернуть руки, не выпустив канистры, и чуть не окатил себя горючкой, но успел откинуть ее в сторону и сам отпрыгнул. Внутренне сжавшись в ожидании выстрела. Которого не последовало. Возникла странная пауза. Метнувшийся следом за мною луч фонаря по-прежнему светил в лицо, мешая разглядеть угрозу.
– Кхм!.. Воин, ты бы определился, - не выдержал я, - И стрельба открывается БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ и НА ПОРАЖЕНИЕ.
Все-таки детство
Ответ невидимого защитника военного имущества меня потряс:
– Ой, пан лейтенант, простите! Я думал, враги напали!
Луч фонаря вильнул в сторону. Я опустил руки и принялся усиленно промаргиваться.
– Враги напали! Обзовись, боец! И, эта, не наставляй на живых людей разводной ключ. Бывает, и палка стреляет!
– Ой, простите, пан лейтенант!
– разочарованно брякнула брошенная железяка, у которой опять не получилось, а солдатик, к счастью, не выпустив фонарь, вытянулся по стойке смирно, - Рядовой Петр Солнышкин!...
Боец продолжал докладывать куцую историю своей армейской жизни, а я, потупив очи, с грустью наблюдал, как на сухую землю из канистры вытекают последние капли горючки.
– Эх, Петя, Петя!
– прервал я воина на самом интересном месте, - И что мы теперь делать будем?
– Мы?
– удивился рядовой Солнышкин, по-видимому, не причисляя себя к тем, кто может "что-то сделать".
"Или это он изображает туповатого неумеху?" - подумал я и решил проверить.
– Мы, боец, мы. Эх, знал бы ты, какую секретную операцию своим разводным ключом нам сорвал!
– Нам?
– переспросил солдатик, нервно переминаясь.
– Хм, боец, ты что, в туалет, что ли, хочешь? Так скажи члено раздельно. Или ты слишком скромный?
Хо! Как я ловко на армейском жаргоне фразы строю - просто сердце радуется. Ну, а что? Книжки-то читам, курок с кровостоком не путаем!
– Никак нет, пан лейтенант! То есть, так точно. Хочу.
– Ну, так иди, воин, оправься, - разрешил я, - Загадь природу - мать нашу.
Однако Солнышкин только лишний раз переступил с ноги на ногу.
– Пан лейтенант, а у вас что-нибудь покушать есть? И попить?
– Опять определиться не можешь, боец?
– я сокрушенно покачал головой, - И где только вас таких военкомы рожают? Иди, решу вопрос... Эй, фонарь оставь!
И дождавшись, когда изнемогший рядовой молодым лосем вломился в подлесок, негромко сказал в темноту:
– Пыхась, вылазь.
– Ну, чо хотел, Клах?
– выглянул тот из-за колеса.
Сначала я хотел всласть потоптаться на Пыхасе за обман и подставу насчет "ничейного грузовоза", но, разглядев в рассеянном свете фонаря сконфуженную физиономию, передумал. Сам-то тоже хорош: только предложили, как я радостно двинул угонять военную технику. Хм, может мне чего в чай подсыпали?
– Пыхась, я у тебя за спиной торбу видел...
– Где?
– мелкий пакостник весьма натурально заозирался.
– Не зли меня, Пыхась. Доставай
– и перекусить солдатику сообрази.
– Чой-то?
– Той-то!
Пыхась поскрипел, поупирался, но все же согласился поделиться харчами. Однако, не успел он скинуть на землю торбу, как вернулся Солнышкин. Он, наверное, далеко отбежал из скромности, там и на дорогу выбрался - вот мы и не расслышали, как он подошел.
– Па-па-па-пан лейтенант!
– зазаикался Солнышкин, тыкая пальцем в сторону Пыхася.
– Чего тебе, боец?
– Э-это кто?
Пока я раздумывал над формулировкой ответа, Пыхась, приблизившись, сунул рядовому в отставленную руку пластиковую полторашку.
– Хлебни, болезный... И, эта, кусни ишшо, - во вторую руку Солнышкина Пыхась вложил одуряюще пахнущий рыбой расстегай.
Интересно, ложь во спасение здравого рассудка улучшает карму? Если да, то я должен неплохо приподняться на Солнышкине, благо, его лопоухие ухи были словно созданы для развешивания лапши. Впрочем, Пыхась тоже помог, своевременно пресекая попытки задать вопрос очередным пирожком из бездонной торбы. Петя каждый раз и с такой радостью удивлялся вдруг появившемуся в опустевшем кулачке новому печеву, что забывал о возникших сомнениях напрочь.
Увы, наши идиллические посиделки долго не продлились. Откуда-то издалека донеслось сиплое прерывистое стрекотание, словно кто-то среди ночи решил прострочить пододеяльник на простывшей швейной машинке. Затем на просеке показалось бледное желтоватое пятнышко света. Мелкое и дрожащее, будто кто-то ехал, держа перед собой керосиновую лампу.
– Ой, эфо фа мфой!
– подскочил Солнышкин.
– Прожуй, боец. Подавишься, - отечески пожурил я рядового, нехотя вставая с канистры. (А что, удобная сидушка получилась - я же теперь легкий.)
Тем временем неизвестный драндулет приблизился и был мною опознан, как мотороллер с кузовом. У нас такие назывались "Муравей", кажется. Или "Вятка"? Впрочем, и то, и другое - антиквариат голимый. Не знал, что тут подобное еще встречается.
Водитель мотороллера, долговязый парень в подобном моему "партизанском" камуфляже с парными зелеными звездочками на погонах и улыбкой в поллица, лихо подполз к нашей компании и, рыкнув газом напоследок, заглушил свою газонокосилку.
– Здорово, бойцы! Хнал, как мох!
Как старший по званию я, было, собрался слегка "построить" лейтеху, но, оглянувшись, передумал. Таким неизбывным счастьем горели глаза рядового Солнышкина, узревшего в кузове мотороллера вожделенные канистры с горючкой. Но Пыхась поразил меня еще сильнее: с такой алчностью он пялился на несчастный "Муравей". Казалось, сейчас слюной захлебнется. Хм, он на грузовоз так не смотрел...
– Здорово, старшОй, - лейтенат выбрался из-за руля и подошел, протягивая руку, - А мне казали, шо тут токо солдат захорает. Один-одинешенек... Опа! А это хто?!
– увидел он, наконец, Пыхася.