Зуб мамонта. Летопись мертвого города
Шрифт:
«Пусти переночевать, хозяин», — говорит Пьюшкевич. А тот ворчит: «Нашли гостиницу. Вы, случаем, не взрывчатку для нового котлована везете? Пусть водитель подальше, к соседнему дому отъедет».
«Снег мы везем», — отвечает Пьюшкевич.
«Какой такой снег?»
«Белый».
«Зачем?»
Пьюшкевич плечами пожимает.
Зацепило — мужик башковитый. «Как же, снег, — думает. — Должно быть, дефицит, если в метель водитель возле машины крутится с рукояткой».
«Взойди в хату!» — кричит он Грише.
«Не могу, мне за этот груз башку оторвут. Сам видишь, не Змей Горыныч, башка в одном экземпляре».
Зацепило
В крытом дворе волкодав цепь рвет. Лохматый, злой. Шкуры на пару унт хватит, да еще и на рукавицы останется. Посмотрел Гриша на пса и за груз успокоился. Загнал машину во двор, обмели они снег с валенок и в сени направились.
Хозяин — шмыг под полог: снег… Пощупал — снег… Лизнул — все равно снег.
Сели за стол. Зацепило кричит хозяйке: принеси борщ, что с обеда не доели. И удочку закидывает: «Сколько живу, а в первый раз вижу, чтобы зимой снег возили. Куда вы его, если не секрет?»
«В больницу», — отвечает Гриша.
«А что, у вас в Ильинке снега нет?»
«Снег есть. Много снега. Только наш снег и этот снег — две большие разницы. Это крымский снег. Раз в сто лет выпадает. Целебный. Ему цены нет. Им рак, туберкулез, грипп и радикулит лечат». Как услышал Зацепило про радикулит, говорит хозяйке: «Что это ты, мать, гостей прокисшим борщом угощаешь? Дай-ка нам бутылочку да пельмени с мороза занеси».
Выпили за здоровье хозяйки по стопке, пельмешками закусили. Зацепило интересуется: «И как же крымским снегом, к примеру, радикулит лечат?». Григорию выписать рецепт — раз плюнуть: «Протопить баньку. В котел залить три ведра дистиллированной воды, двести граммов медицинского спирта. Смесь довести до температуры кипения. Добавить восемьсот пятьдесят четыре грамма крымского снега, две таблетки аспирина и тертый хрен. По вкусу. Чем больше, тем лучше. Запариваешь веник. Только не березовый, а еловый. И хлещи свой радикулит на здоровье».
«И помогает?»
«Посмотри на товарища Пьюшкевича. Человек двумя ногами в могиле стоял. Смотреть было страшно — весь скрюченный, кочерга кочергой. А после трех сеансов хворь как рукой сняло. Он теперь после парной в прорубь бултыхается».
Наливает Зацепило по второй стопке и говорит:
«Слушай, земляк, а не продал бы ты мне маленько крымского снега?»
«И разговору на эту тему не должно быть. Мало тебе своего, новостаровского, снега? Возьми в огороде да лечись».
Хозяин обиделся: «Нашим снегом сам лечись».
Наливает Зацепило третью стопку и осторожные намеки делает, к мысли подводит: ваш снег белый, мой снег белый — кто заметит?
Гриша, конечно, сопротивляется, но слабо. Рад бы помочь. А вдруг экспертиза? Да и начальник не разрешит. Видишь, какой у него портфель. А в портфеле на каждый кусок снега — специальный бланк. Каждый грамм на строгом учете.
Пьюшкевич: нельзя, говорит, учет, говорит.
Зацепило давай Пьюшкевича уламывать.
После второй тарелки пельменей душа у бухгалтера мягкой сделалась, как перина. Да тут еще сальце с мороза занесли. Да с хреном, да с чесночком.
«Эх, была не была! — говорит Григорий. — Разрешим, товарищ Пьюшкевич, взять хозяину один кусок снега? Земляки как-никак».
«Для хорошего человека не жалко», — отвечает.
«Пропадай наши калоши!»
И по рукам ударили.
Тут Пьюшкевич и вспомнил
Ночью спустился Григорий с полатей воды попить и до морозу сходить. Слышит: шуршит кто-то во дворе. Вышел в сени, приоткрыл тихонечко дверь и видит в щель: хозяин с хозяйкой крымский снег в предбанник носят, а вместо уворованного грузят снег из огорода.
— Раскудрит твою по лестнице! Чтоб у тебя язык на пятке вырос, — сказал Сергей Терентьевич с одобрением, — как говорить, так разуваться.
…Душевные получились поминки. Редко собирались старики вместе. Один повод — похороны. О ком будет балагурить в следующий раз Акст, неправильный немец? А может быть, и о нем кто-нибудь что-нибудь веселенькое расскажет.
Руслан выложил вдоль смежной с кухней стены поленницу в три ряда, чуть выше колена. Уложил на нее дверцу от шкафа. На дверцу бросил полушубок шерстью вверх. Получилась замечательная постель. Он растянулся на ней, не раздеваясь. Приятно ныли мышцы и душа, изнуренная печальными хлопотами похорон.
Козлов, презиравший роскошь, привередничать не стал — лег по-старому на тулуп, расстеленный по полу у буржуйки. Подложил под голову полено. Открыл дверцу печурки, прикурил от уголька. После чего разломил заложенную щепкой книгу и, хмуро прищурившись, углубился в чтение.
Читал он «Закат Европы». Отблески живого огня бегали по страницам.
— Глаза испортишь, — сказал Руслан из темноты.
— Тебе свет мешает? — спросил Козлов.
— Не мешает. Я вообще без света спать не могу. Ты давно один живешь?
— Один? — не отрывая глаз от книги, Козлов показал рукой на книжную полку. — Есть с кем поболтать. У меня к старой власти никаких претензий, кроме одной: не познакомила она меня с ними раньше. Если бы не они, я бы в последний день Помпеи с ума сошел. Работы нет, все бегут, все рушится. Стал читать — отлегло. И водки не надо. Прочитаешь страницы две и ходишь весь день, как пьяный. Пока лоб в лоб с Грачом не столкнешься. Тут уже, конечно, другая философия начинается.
Зуб мамонта и корешки книг мерцали в неровном свете буржуйки, то исчезая во тьме, то вспыхивая тусклым золотом букв.
— И кто у тебя самый любимый философ?
— Волк.
— Волк?
— А ты слышал, как воет волк? Лес. Ночь. Глушь. Темень. Ни души. И вой волка. Это самая честная философия.
Руслан долго смотрел на косматый шар башки, из которого торчали лишь нос да сигарета. Струйка дыма, изгибаясь, исчезала в открытой дверце буржуйки.
Карл Маркс. Только растрепанный и бомжеватый.
— Когда я сюда на автобусе из областного центра ехал, старичка на дороге подобрали, — сказал Руслан, с иронией глядя на отца. — Мороз. Поле справа, поле слева. Ни одной тропинки, ни намека на человеческое жилье. Снег, белое безмолвие, короче, и он по обочине вдоль сугроба косолапит. Валенки выше колен, шубейка латаная, на голове малахай, за спиной рюкзачок из китайского мешка. Водитель остановился, дверь открыл, а старичок говорит: «Денег нет», — и улыбается. «Залезай, дед. Разбогатеешь — отдашь». Старичок сел на кондукторское место. Достал из рюкзачка книгу на английском языке, словарь, тетрадку, карандаш. Читает, губами шевелит. Слово в тетрадку выпишет, глаза закроет, повторяет про себя. Странный какой-то.