Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Веревочкин Николай

— Человек учит английский язык. Что же здесь странного?

— Так этому человеку лет семьдесят, если не больше.

— Ну и что? Он без очков читал?

— Без очков.

Козлов сердито перевернул страницу.

— Что-то я тебя не пойму, — поделился Руслан своими наблюдениями. — Читаешь Шпенглера, а роешь могилы.

— Самое честное занятие для философа — рыть могилы. Вся философия началась с кладбища.

— Могила всегда пригодится, — согласился Руслан. — Из могилы не выселишь. Могилу не бросишь. Рыть могилу — лучше, чем строить город, в котором никто не живет.

— А я ни о чем не жалею, — спокойно ответил Козлов, — мне и такая жизнь нравится.

— Ты это называешь жизнью? —

удивился Руслан.

— Вот когда кажется, что жизнь кончилась, она только по-настоящему и начинается.

— Это как «по-настоящему»?

— Ты когда-нибудь смотрел на всю эту суету глазами мертвого человека? Человека, которому уже ничего не страшно и ничего не надо? Только тогда и доходит, что же это такое — настоящая жизнь.

— Ничего не понимаю, — сказал, зевая, Руслан.

— Поймешь, — печально утешил его Козлов, но засомневался: — Хотя есть люди, до которых это никогда не дойдет.

Потрескивали дрова в буржуйке, гудела труба. Изредка шелестели страницы. На своей поленнице бормотал что-то пеликан Петька.

Сквозь ледяное бельмо окна пробивался посторонний звук. Руслан прислушался. Тоскливый, безнадежный вой доносился из темноты мертвого города.

— Слышишь — волк, — сказал он, приподнимаясь на локте.

— Собака, — не отрываясь от книги, успокоил его Козлов, — сейчас их здесь много, бездомных. Хозяин на север уехал, вот она и тоскует. Что туда увезешь, кроме себя да чемодана? Товарищ недавно уезжал. Собака у него была — немецкая овчарка. Прощался — плакал. Соседям оставил. Через забор жили. К людям привыкла. Перенесли будку. Ночью цепь оборвала — и к себе во двор. Новых хозяев не впускает, не выпускает. Пристрелили. Сколько их здесь за верность перестреляли.

Он заложил страницу щепкой и прислушался.

— А может быть, и волк.

Сладко и грустно засыпать после похорон в мертвом городе у раскаленной буржуйки под одинокий вой волка, который может рассказать о жизни больше, чем все мудрые книги на земле. За ледяными окнами — мрак, тоска развалин, чужая вечность, а ты медленно уходишь в сон, как в другое измерение, где светло и покойно, где ждут тебя любимые люди.

Вой стих. Мертвая морозная тишина опустилась на мертвый город.

Из черноты ночи черный мамонт, не мигая, смотрел на освещенную неровным огнем пещеру человека, висящую в черном небе.

В студеном безмолвии брошенных домов кто-то играл на фортепиано. И звуки классической музыки были так беззащитны, так нежны и откровенны, что даже у человека без слуха наворачивались слезы.

Задыхаясь от ужаса, пыли и усталости, Руслан выбрасывал из ямы землю. Но косматые тени по краям могилы снова засыпали его мерзлыми комьями. Колючие крошки земли забивались под одежды, проникали с морозным воздухом в нос и легкие. Пыльные тени пахли холодным пеплом и полынью, дышали хрипло и азартно. Чем быстрее откапывался Руслан, тем энергичнее работали они. В последней надежде Руслан подумал: если он остановится, они тоже перестанут швырять в него землю, смешанную со снегом. Но он ошибся. Все так же скрежетали лопаты, и с шорохом разбивались о спину комья…

Сквозь затянутую льдом прорубь окна просеивается тоска. Смертельной радиацией проникает она через промороженный бетон стен. Полное отсутствие привычных шумов пробуждения: многоступенчатого водопада сливаемой из бачков унитазов воды, утробного урчания труб, невнятного бормотанья телевизора за стеной, гула машин за окнами. Глухая морозная тишина впитывала в свою бездонность лишь скрежет совка и шорох пепла, ссыпаемого в ведро.

На коленях перед раскрытой дверцей поддувала стоял чужой человек с белыми от инея бородой и усами. Выгребая из остывшего нутра железной печи золу, он воспитывал пеликана, словно Наполеон на барабане, сидящего

на буржуйке. Приводя в пример скромные запросы мыши, примостившейся на хозяйском плече, человек укорял эгоистичную птицу в чревоугодии. Изо рта его поднимались облачка пара, похожие на пузыри в комиксах, в которые карикатуристы вписывают реплики. Петька спокойно выслушивал попреки, но вдруг растопырил с треском крылья и надменно поднял голову. То ли изображал немецкий герб, то ли просто сушил перья.

Большой лохматый человек, разговаривающий с пеликаном и мышью, — его отец. А в той комнате, забитой поленницами дров, он, наверное, и был зачат в любви. Это безмолвное пространство, этот отстойник тоски и есть его родина. Ужасно, ужасно навсегда остаться в городе-кладбище. Болели мышцы от вчерашней работы и жесткого ложа, ныла изнуренная впечатлениями душа.

Опасное это занятие — смотреть из утренней мглы холодной квартиры в промороженное окно без штор. Человек растворяется в бессмысленности собственного существования и сливается со временем. Только время это не течет из прошлого в будущее, а бесследно испаряется. В приступе утреннего морока мир выглядит именно таким, какой он есть на самом деле, — холодным, чужим, временно населенным странными формами жизни.

— Доброе утро, — сказал Руслан так мрачно, что человек, не знавший русского языка, мог принять эти слова за что угодно, только не за приветствие.

— Какое есть. С хрена ль ему добрым быть? — ответил Козлов.

Руслан, храня убогое тепло, свернулся в позу зародыша. Он вспомнил, как нес из компьютерной мастерской процессор, а из щели дисковода на слякоть мостовой выпал таракан. Вот таким же испуганным тараканом чувствовал себя и Руслан. Потрясение от внезапного перехода из привычного виртуального мира в неуютную реальность было столь сильным, что от жалости к самому себе защемило сердце. Что-то подобное, наверное, испытал первый астронавт, увидевший с пепельной поверхности Луны родную Землю. Руслан представил себя бегущим по утреннему морозцу на автовокзал, и мысль эта его согрела. Но ненадолго. Со дна души поднялся мутный осадок обиды. Вернуться — значит простить. А простить он не мог. Между тем как набирал силу огонь в буржуйке, наросты льда, покрывшие стекла окна, наливались теплым золотом.

— Ты не знаешь, когда автобус в город идет? — спросил Руслан.

— Зачем тебе автобус? — ответил Козлов скучным голосом. — Не успеешь до автовокзала дойти, извозчики на части изорвут. Решил вернуться? Правильно. Здесь одни неликвиды вроде меня остались, порожняк. Отходы, отруби, жмых, лузга. Живому человеку в мертвом городе делать нечего. Не город — аппендицит.

— Ты меня не провожай. Не люблю, когда провожают.

— А кто любит?

По накатанной дороге мимо безмолвных развалин, отвернув от морозного ветра сердитое лицо, ехал на велосипеде старик в шубе и валенках. Уши подвязанной шапки и ресницы белы от инея. На багажнике — красный газовый баллон. Велосипед, покрытый изморозью, скрипит и стонет. Еще немного — и металл растрескается от холода. Зябко выглядел велосипедист на снегу.

Старое здание автовокзала было пропитано многолетней печалью разлуки.

Эта печаль въелась в пыльные трещины стен, в тусклые окна, щербатые плиты пола, в схему автобусных маршрутов района за восемьдесят пятый год, давно не соответствующую реальности. Автобусы в села не ходили, да и многих сел уже не было. Пружины заскрежетали, и дверь захлопнулась с необратимостью гильотины, отсекая морозные клубы пара. Положив друг другу руки на плечи, десять допризывников окружали рыжего гитариста и весело орали: «О-е-е! Шире Вселенной горе мое!..» Но по голосам и лицам рекрутов было видно, что горе их не столь безбрежно. Они были не прочь вырваться из этой студеной дыры куда угодно.