Зубы дракона. "Властелин мира"
Шрифт:
Тихо, по-змеиному, он полз к пригорку. Останавливался. Прислушивался. И снова полз.
Вероятно, у русского заболели ноги. Он сначала сел, а потом лег вверх лицом.
Последний луч солнца скользнул по его лицу, опустился ниже, запутался в кустах и погас.
Чарли напрягся, прыгнул вперед… и всадил нож в упругое тело.
Только что это?.. От такого удара замертво падал любой. А русский вскочил. Он так стиснул горло Бертона, что у того потемнело в глазах.
…Началась последняя, невообразимо страшная борьба двух - здорового и раненого.. Сколько она длилась, Бертон не знал.
Но
Он не видел, что в серых сумерках сюда, напрямик, ыояха бежал коричневый пес. В его зубах,- как огонек, тлел клочок красной шелковой ткани.
Бертон замахнулся ножом… и вдруг в его шею сзади вонзились острые зубы. Он пошатнулся, упал, тыкал ножом, кричал, бился, а потом притих и умолк.
Они лежали рядом - мертвый Бертон и тяжело раненный коричневый пес.
ЭПИЛОГ
О Индия моя, далекий солнечный край! Я хотел бы писать о светлом и хорошем: воспевать твое безгранично высокое небо и усыпанную цветами землю, описывать мраморное кружево старинных дворцов и бетонированные плотины новостроек-гидростанций, говорить о счастливых людях, которые мирно трудятся в своей мирной стране…
Но об этом напишет кто-то другой. Я не могу забыть страшной' хронологии голода в Индии; у меня в ушах до сих пор звучит стон жертв мусульманско-индусской резни, а перед глазами неотступно стоит девушка в красном чели, - милая, нежная птичка, которая вырвалась из клетки, взлетела высоко в небо и упала, подкошенная пулей наемного убийцы.
Я люблю ее, эту девушку, за серьезную наивность, за верность, сильные порывы, - люблю, как свою мечту, как воплощение вечной юности.
Нет, Майя - не прообраз будущей Индии. Среди многочисленных молодых побегов, тянувшихся к свету, она оказалась самым слабым, - упала, погибла… И о ней забыли, - словно и не жила она на земле.
Рассыпаются впрах руины бывшего дворца Сатиапала. Разобрали жители окрестных селений камни средневековых стен имения. Там, где стояла когда-то величественная башня с железными воротами, остался крутой холм, заросший красными цветами. Называют его "холмом красного чели", а откуда пошло это название, не каждый и знает. Свидетелей сентябрьских событий 1946 года почти не осталось: Навабгандж и несколько соседних селений сожжены и разрушены до основания; индусы покинули их и переселились в Индию, а тут, в Восточной Бенгалии, теперь иное государство - Пакистан.
Сложными, путаными и кровавыми путями шла Индия к своему освобождению. Даже после 15 августа 1947 года, когда был торжественно провозглашен раздел страны на два доминиона, англичане спровоцировали в Пенджабе такую резню между индусами, мусульманами и сикхами, какой до сих пор не знала история. Погибло свыше пятисот тысяч человек, развеялись дымом сотни сея и десятки городов. Таков был последний дар колонизаторов-англичан многострадальной Индии за все, что она дала Англии.
…Рассыпаются впрах руины дворца Сатиапала, буйным кустарником зарастает место, где некогда стоял Навабгандж, и старый Джоши не может вернуться в родной край, чтобы спокойно умереть на родном пепелище. Джоши бежал из Восточной
Большой город Калькутта. Красивый. Богатый… Но старому и немощному везде тяжело.
Чем живет старый Джоши, почему не умер с голоду, он и сам не знает. Но все-таки живет и будет жить, ибо есть у него цель, которая поддерживает его в жизни.
Ежедневно выходит Джоши к причалам калькуттского порта и с тоской глядит вдаль. Он ждет, что вот-вот из-за поворота реки Хугли появится белый океанский пароход, на котором приедет тот, кто сейчас нужнее всех.
За пазухой у Джоши лежит заботливо завернутый в гряпочу сверток с рукописью профессора Сатиапала, несколько красных и синих кристалликов в герметической коробочке. Это то, что спрятал и не нашел Чарлз Бертон.
Долго следил старый Джоши за молодым англичанином. Следил, постепенно убеждаясь, что Чарли- не друг, а лютый враг Сатиапала, рани Марии, Майи. Никто не поддержал старика; Сатиапал не дослушал до конца, когда Джоши начал рассказывать ему о своих подозрениях.
Вся семья Сатиапалов погибла. Остался старый Джоши и несколько десятков страниц, испещренных непонятными значками.
Вероятно, за этими значками скрывается глубочайшая человеческая мудрость, секрет вечной жизни, рецепты чудодейственных кристаллов, дающих человеку пищу и здоровье… Пожалуй, много тысяч .рупий получил бы Джоши за эти бумажки, вздумай он их продать.
Старик этого никогда не сделает. Они чужие. Они принадлежат человеку, которого он уважает больше всех в мире, - Андрею Лаптеву.
"Где вы, сагиб?..
– спрашивает Джоши не то у самого себя, не то у ветра, носящегося над просторами Хугли.
– Где вы?!".
В ответ доносится лязг железа, шипение паровых машин, перекличка сирен - разноголосый гомон большого морского порта.
Молчит русский сагиб. Не отвечает на письма. А старый Джоши не слагает оружия. Каждую субботу вечером он идет в почтовое отделение, отдает вихрастому клерку несколько мелких момент, добытых ценой унижения и голода, и важно диктует:
– Пиши!.. Москва… Больница, где спасают всех людей от смерти… Сагибу Андрею Лаптеву, который был в Навабгандже… Написал?.. Теперь пиши на отдельном листике… Приезжайте, сагиб, вы мне очень нужны. Это пишет старый Джоши, я теперь живу в Калькутте…
Вихрастый клерк выводит на бумаге: "Дурак! Старый дурак!", но Джоши одобрительно кивает головой и следит, чтобы конверт заклеился хорошо. Джоши уверен, что сагиб все-таки получит хоть одно его письмо и обязательно приедет…
"Где вы, сагиб?.."- спрашивает старый Джоши, поглядывая тусклыми глазами на медлительные волны Хугли.
А совсем недалеко оттуда, вверх по реке, к городу Калькутте идет белый пароход "Академик Павлов". На его палубе, склонившись на перила, стоит Андрей Лаптев - профессор, член-корреспондент Академии медицинских наук, руководитель советской делегации на конгрессе хирургов в Индии.
Плывут медлительные волны Хугли, одного из рукавав могучего Ганга. Бурлит за кормой вода, разбегается буйными водоворотами; а потом успокаивается, сглаживается и не остается следа ни от парохода, ни от тени человека, склонившегося на перила.