Звенит слава в Киеве
Шрифт:
— Боже мой, боже мой, — схватился за голову Андрей, — если бы я знал!
— А если б и знал, всё равно не смог бы князя ослушаться. И то понимала Предслава. Лишнего горя не захотела на тебя навлекать. Воротилась в Суздаль к тётке и осталась там жить. Когда ж стали в поход собираться, переоделась она парнем и ушла с войском…
— Ну, дальше, дальше!
— Поклялся я ей, что, коли встречу тебя когда, отдам перстенёк заветный…
— Ну, а Предслава, Предслава-то что?
— Умерла к утру Предслава…
Андрей застонал и, обхватив руками голову, упал
Харитон молча, неподвижно сидел рядом с ним.
— От русских купцов узнал я, что уехал ты во Францию. Думал, не доведётся мне клятву выполнить. Но вот — привёл тебя господь. Теперь чист я перед её памятью.
Долго молчали оба. Наконец Андрей встал и шёпотом спросил:
— А могилка… могилка где её?
— Завтра сведу тебя. Схоронил я девицу честь по чести и камень положил. Пусть, думаю, за меня бога молит…
— Харитон, — с трудом выговорил Андрей, — ты ступай спать, я тут посижу немного… спасибо тебе.
— Не на чем… Посиди, вспомяни девицу… помолись за её душу. Любила, видно, она тебя, крепко любила…
Тяжёлые шаги Харитона стихли. Хлопнула дверь. Душная, тёмная тишина южной ночи обступила Андрея…
Всю ночь просидел он на скамейке. Ведь и не надеялся уж больше встретиться с Предславой, а весть о её смерти словно ножом прямо в сердце ударила. Так и стоит перед ним милый, незабытый образ. Вот она протягивает ему пышный сноп душистых трав, про каждую травку рассказывает, звонким смехом заливается. Вот венок плетёт и в ручей опускает, судьбу свою проведывает… Утонул венок, утащил его водяной, к худу то, говорила она… «Правда твоя вышла, Предславушка. Не довелось тебе радости увидать. Не видать её и мне. Видно, на роду написано бобылём остаться. Другую не полюблю…»
Над маленьким холмиком склонял свои тёмные ветви кипарис. На камне греческими буквами было написано одно только слово: «Предслава». Андрей рассыпал по могилке охапку роз, алых, как камушек в перстеньке, снова надетом на его палец.
— Господин, — сказал Харитон, — сегодня поутру приплыл корабль киевский…
Ещё вчера бурной радостью наполнили бы эти слова сердце Андрея. А сейчас… сейчас ему было почти всё равно. Даже жаль стало — могилку покинуть придётся. Нельзя же остаться навсегда в Константинополе. Одна будет лежать Предслава.
— Харитон, — тихо обратился он к греку, — я оставлю тебе денег. Приноси когда цветов ей…
— На то денег не возьму, — сурово сжав губы, ответил Харитон, — могилка та и мне родной стала. Будь покоен, господин. Пойдём теперь. Ишь в волосах у тебя ровно снегом припорошило. Нелегко, видно, тебе та ночь пришлась. Пойдём. Надо тебе с русскими повидаться, насчёт отъезда узнать.
Низко-низко поклонился могилке Андрей, так низко, как в тот день, когда шестнадцатилетний подросток склонился перед двенадцатилетней невестой своей, и медленно, не оборачиваясь, пошёл с кладбища.
Через неделю набитый дорогими товарами корабль киевского купца Фёдора Кривого медленно плыл по волнам Золотого Рога. Уходили вдаль сверкающие
Глава XXII.ВОТ ОН, КИЕВ!
— Что ты, батюшка мой, сиднем сидишь, наверх не сходишь, ветерком не обдуешься?
Андрей взглянул на румяное, весёлое лицо Федора. Купец был могуч — в плечах косая сажень, руки, ноги — ровно балки под крышей, а ладонь, лежавшая сейчас на плече пассажира, могла вместить самую большую чашу. Загребущая рука у купца — где ни учует деньгу, сама туда протянется. Немало и с Андрея сгрёб, даром что свой…
— Да вот, писал тут кое-что…
— Пишешь всё, пишешь. Об чём это?
— Обо всём, что повидать довелось, князь спрашивать станет.
— Долго ль ты на чужбине жил?
— Четыре года с лишним…
— Заскучал, что ли?
— А как же иначе? По себе знаешь небось!
— Да некогда нам скучать-то. Туда-сюда плаваешь, получше купить-продать ловчишь, даже глотка охрипнет. Хитры они, чужеземные-то, и торговать мастера.
— Сам-то ты другой, что ли?
— Зачем другой? — громогласно захохотал Фёдор. — И я берегусь. В торговле без того нельзя.
— А скажи ты мне, Фёдор, скоро ль до Киева доплывём?
— До Киева-то? Да вот, считай: от Царьграда до Дуная клади пятнадцать дней. От Дуная до устья батюшки Днепра — ещё десяток. Ну и вверх по Днепру худо-бедно дней пятнадцать набежит. Это коли всё ладно будет. Неделю уж плывём, стало быть, через месяц родному Киеву поклонимся!
— Ты всё занят да занят. Давно хочу попросить — расскажи ты мне, что дома нового, всё ль подобру-поздорову?
— Худого не слыхать. Богат, приволен Киев-град. В чужих краях, как приплывёшь, и то нахваливают, про князя нашего речь ведут.
— Как князь-то? Здоров ли?
— Болеть особо не болел. Однако ж, сам знаешь, года его не малые. Четыре года на восьмой десяток перевалило. По жене, говорят, тоскует.
— Молодые князья что?
— Переженились все. У Всеволода от грекини его сын родился. Владимиром, по дедушке, назвали. [16] У Анны-то Ярославны есть кто?
— Сын. Филиппом назвали.
— Не тоскует княжна?
— Привыкла. Сперва-то, конечно, тяжко ей было. Ну, а теперь, сам понимаешь, ребёнок. Да и уважают её все. Король без неё шагу не ступит, во всех делах совета спрашивает.
16
Будущий Владимир Мономах.