Зверь из бездны
Шрифт:
Вероника замолчала. Бог с ним! Лучше не говорить: пьяный – он придирчивый и дерзкий. Скорее бы как-нибудь добраться до Балаклавы.
– Я девочку сама понесу…
– Почему же? Не доверяете?
– Вы сами говорили, что тяжело и устали…
– Разя мы люди? Мы вроде как ломовые лошади. Хотя я и устал, а водочка такую силу дала, что и вас, барышня, могу на руках донести… Ну, Ермила, впрягайся! До станции недалеко, а там кормить лошадь будем…
Поднялись и пошли. Вероника не отдала девочку: он не совсем трезв и может уронить ребенка. Ермишка оскорбился, и в душе его стала быстро разрастаться злоба, перемешанная с похотью и желанием
– Все у каждого человека на своем месте!.. – бормотал он, легким толчком ладони подсаживая сзади Веронику на крутой уступ.
– Оставь! Я сама… – повелительно сказала Вероника, почувствовав дерзкое прикосновение мужской руки.
– Даже и помощи моей принять брезгуете, княгиня?
– Вы пьяны.
– Пьян да умен, как говорится, два угодья в нем. Могу и совсем бросить. Мне все равно. Одни дойдете. Не к буржуям же мне идти? Я лучше в горы, к зеленым. Ежели я к белым в плен отдался, так все из-за ради вашей красоты! Уверовал, что вы вроде как святая дева непорочная… А оказалось на поверку, что…
Лучше молчать. Ермишка спьянился и превращается в нахала, в того и смешного и страшного нахала, каким она его видела раза два в санитарном поезде и в Севастопольском лазарете, когда вышла «история», из-за которой Ермишку выгнали. Вероника шла, объятая брезгливым страхом, с таким чувством, точно позади шла бешеная собака, каждый миг готовая схватить ее за ноги зубами.
– Идите вперед!
– А если мне позади хочется?..
Вероника остановилась. Ермишка тоже. Стоит, смотрит нахально в лицо и ухмыляется.
– Вы благородные, как же я впереди, задом к вам, могу идти?.. Я, пролетарий всех стран?..
Опять Вероника встретилась глазами с Ермишкой, и безграничный ужас охватил ее душу: все поняла. В ермишкиных глазах женский инстинкт угадал страшную правду. Была мысль закричать на помощь, побежать. Но разум подсказал, что этого не надо делать: крик или бегство только приблизят преступление, ибо никто не услышит и никуда не убежишь от этого зверя. И крик, и бегство только толкнут Ермишку на решительный шаг. У ней есть револьвер, маленький дамский браунинг, заряженный, но он в саквояже, а саквояж теперь в руке Ермишки. Мысли хаотически кружились в голове, отыскивая пути спасения. Надо отдалить опасность во что бы то ни стало, а тем временем воспользоваться, чтобы саквояж перешел в ее руки…
– Голубчик, идите впереди! Я ничего не вижу…
– Голубчик? Хорошо, милое созданье, согласен и спереди, и сзади… Мы, пролетарии, – авангард революции.
– Может быть, немного понесете девочку? Устали руки.
– И девочку, и вас, барышня…
– Положите саквояж, а ребенка осторожно возьмите.
– И на это согласен. Я для вас на все готов, хотя вы моей любви не цените и брезгуете…
– Это неправда, Ермил.
– А вот поглядим, как оно выйдет!.. Все скоро обнаружится, барышня…
Инстинкт самосохранения делает женщину в минуты опасности удивительно находчивой и решительной. Вероника думала со скоростью света, в мгновение отвечая на сотни рождавшихся вопросов, связанных с грозившей опасностью.
– Идите!.. Мне нужно
– Понимаем. Можете! Дело обнакнавенное, не стесняйтесь!
Отстала, спряталась в кустах и торопливо приготовила браунинг. Он такой миниатюрный, что его можно засунуть в расстегнутую перчатку. Надо еще заставить Ермишку нести ребенка. Мешает длиннополое непромокаемое пальто. Сняла его, понесла на руке. Прошла несколько шагов и очутилась около Ермишки: стоит – ждет. Испугался, не убежала бы. «Тут!.. Никуда не убежишь. Догоню, сшибу с ног и покрою». Остыл ли пыл похотливости или заметил Ермишка, что княгиня догадалась преждевременно о его планах, – только он сделался вдруг снова ласковым и угодливым.
– Я все болтаю разное языком, а вы, княгиня, обижаетесь… Вы это напрасно. Я человек сознательный, а только слабоду слов люблю… Долго мы молчали, конечно, вот оно… давайте чемоданчик-то! Что вам ручки свои утруждать?
– Несите!
Долго шли молча, Ермишка впереди. Вышли из леса на горное плоскогорье, поросшее травой и мелким дубняком. Отроги каменных глыб ползли от вершин, и местами дорожка вилась под скалами. Вот тут и была «овечья пещера», намеченная Ермишкой для выполнения своей гнусности. Точно подземелье замка со сводчатым куполообразным потолком. Игра природы, в течение десятилетий служащая стадам пасомых на горах овец местом ночлега и убежищем от дождей и непогоды. Толстый пласт перегнившего овечьего навоза, плотный, как каменная плита, излучал теплоту, и в пещере было – как в истопленной комнате. В пещеру вела природная дверь: выпавшая глыба каменной породы. Другое отверстие, поменьше, узкое, как готическое окно, зияло на высоте, пропуская в темноту пещеры синь и блеск небес.
– Ну, милая, дальше не пойдем. Ночевать будем, – заявил Ермишка, остановившись около пещеры. – Тут как дома. Тепло, как на печи в бане… Идите!
В этом «идите» была уже не просьба или предложение, а слышалось приказание.
– Там темно и грязно, – сказала Вероника, заглянув в зияющее черной бездной отверстие пещеры, сказала наивно, не подавая виду, что поняла смысл этого приказательного тона.
– Там видно будет… Я костер запалю.
Не пойти? – значит раскрыть свои карты и вступить в открытую борьбу с этим зверем. Разве его победишь в открытой борьбе? Первое неудачное движение, жест с револьвером – и она очутится на полу. Спасти может только хитрость… Только одна хитрость! Вероника стала вести себя совсем «барышней»:
– Знаешь, голубчик, я боюсь туда лезть. А вдруг там кто-нибудь…
– Нет там никого! Как в собственном дому… Ермишка зажег спичку и посветил в пещеру.
– Берите ребенка и лезьте!
Что ж делать? Господи, научи, что делать? Убить его сейчас? А вдруг все это просто словесная пошлость и пьяненькое нахальство влюбленного и озлобленного темного маленького человека?
– Сначала там зажги костер… Я боюсь.
– Ху, ты, Боже мой, привыкли при електричестве!.. Берите ребенка, а то брошу!..
Вероника приняла тычком поданного ребенка. Ермишка собрал сушняка, долго не мог разжечь его и ругался. Расшевырял корзинку с провизией, там было много газетной бумаги, потом поломал и самую корзинку: она из тонкой и смолистой щепы. Запылал в пещере огонь, тени запрыгали по откосам стен, красноватые отблески заиграли под потолком, где красиво свешивались сталактитовые сосульки. Потом потолок исчез в дыму, который полз в верхнее отверстие, оставляя пещеру на высоту аршин двух чистой, недымной.