Зверь в Ниене
Шрифт:
— Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, — дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.
— Да, немедленно, — закивал Пим де Вриес.
— Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке — он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.
Губы Пима де Вриеса растянулись
— А что сделают русские, выразят глубокую озабоченность?
— Они могут в свою очередь удержать наших купцов, — пресёк спор бургомистр Грюббе. — Виновником буду я. Кто станет выплачивать им убытки, если они подадут жалобу королеве?
Пим де Вриес недовольно прокашлялся.
— Если Зыгин — московит, то откуда у него украшение в виде дракона, который для православных — символ Дьявола? — стараясь сохранять бесстрастный тон, осведомился Хайнц.
Голландский купец яростно сплюнул.
Когда он вышел, юстиц-бургомистр спросил:
— Что думаешь ты об этом денунциате?
— Я думаю, что причиной его визита является злоба, вызванная раздором с московитами, о которой все знают, — быстро ответил Хайнц. — Он старается ухудшить жизнь обидчикам и не понести за это ответственности, перекладывая всю тяжесть принятия решения и последствий за него на нас.
Грюббе поджал губы, кивнул и, подумав, заговорил о совершенно ином:
— Как тебе хорошо известно, — тут он мрачно хмыкнул, — преступники часто воображают, что если они будут казаться жертвами, то их не заподозрят. Ты с Малисоном в приятельских отношениях. Стань ему другом, Клаус. Больше говори с ним. Пусть он почувствует твою заботу и теплоту.
ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ
Могилу возле кирхи выкопали одну, чтобы мать и дети лежали вместе. Бобыля после отпевания отвезли на деревенское кладбище, потому что даже после смерти магистрат продолжал разделять души на городские и посторонние.
Когда гробы опустили в яму, Егор Васильев сын Малисон взошёл, проваливаясь в мокрую землю, к самому краю, поднял с отвала горсть и бросил на крышку гроба.
«В Ханне попал», — отметил он и, чтобы не оставлять навеки недоделанное дело, склонился ещё раз и кинул землю на гроб жены.
Он отошёл, а за ним потянулся тесть, тёща и вся родня Айны. Было их много — целая карельская деревня, ажно четыре двора.
Он отошёл за могилу и встал смотреть, как люди, пришедшие на похороны, бросают и бросают землю. У них были сосредоточенные, угрюмые лица, словно их привели выполнять через силу некую тяжёлую работу.
Именно зрелище это, а вовсе не осознание потери, пробудило у Малисона острую жалость в сердце. Не в силах смотреть на них больше, он поднял глаза и увидел царапающий серое небесное покрывало обрубленный молнией чёрный крест.
— За что, Господи? — прошептал купец, и слёзы потекли по щекам крупными каплями. — За что Ты меня наказал? Что я сделал Тебе, чтобы заслужить такую кару? За что Ты попустил Сатане, Зверю древнему, терзать нас всех? — он увидел подошедшего к нему Тилля Хооде и
Шорник взял его за плечо измазанной землёю рукой и легонько похлопал, как человек, сам недавно познавший утрату.
— Раздели скорбь, моё сердце.
— Прими мои соболезнования, — молвил ему купец, ощущая вину за то, что только сейчас вспомнил. — Где Ута?
— Вот она, — мотнул подбородком Тилль, и Малисон обратил внимание на свежий холмик с временным деревянным крестом, совсем рядом. — Примем…
— Это Зверь, — прошептал по-русски Малисон, теперь уже твёрдо уверившийся в этом, вид осквернённого креста убедил его, а несчастный отец, подошедший первым, скрепил уверенность окончательно. — Это не Бог нас карает, — сообразил он. — Это Диавол бесчинствует, ибо дана ему власть над нашей землёю, — и заключил, утвердившись: — Над всею Ингрией, за отступление от веры православной.
Тилль ничего не понял, но слышал горе в его голосе и кивнул.
В кирхе и на кладбище толпились мастеровые с домочадцами — весь Выборгский конец, соседи, а такоже купцы немецкие и кое-кто из финнов. Только шведы остались сидеть в лавках, не желая обменять возможную прибыль на нечастое развлечение.
Предполагая, что на поминки заглянет весь Ниен — без малого две сотни бюргеров и чуть больше баб, Малисон выказал почтение, чтобы не судили потом превратно. Для них во дворе был составлен соседями длинный стол, а купец выкатил бочку водки, бочку хорошего, столового пива и всякой нехитрой закуси. Сам же сидел в избе, где хозяйничала теперь Аннелиса. Служанка взяла дело в свои руки, наняла в подмогу девок из Кьяралассины, оставив скорбящего вдовца вести суровые разговоры с достойнейшими мужами.
Сообразно её задумке и вышло. По левую руку от Малисона сидел Тилль Хооде, а по правую оказался Клаус Хайнц. Также с кладбища пришли помянуть бургомистры Генрих Пипер и Карл-Фридер Грюббе, но не задержались, лишь высказали соболезнования. Остался кронофогт Пер Сёдерблум, занявший самую выгодную позицию — возле блюда с мясом и блюда с солёными рыжиками, откуда и произносил приличествующие моменту слова скорби на красивом и малопонятном наречии. Пришёл и старшина хлебного обоза Иван Якимов, которому Малисон был рад как дорогому гостю. Втиснулся с краю Пим де Вриес, желая быть пусть не званым, но избранным. Да Иван Серый приехал, оставив на дворе мужиков.
Дымя костяной трубкой, приковыляла старая голландка Грит. Она была знахаркой, вправляла грыжу и вывихи, лечила больных младенцев, пользовала скотину, принимала роды и вообще много чего умела по части женского. Грит так давно поселилась в Ниене, что никто и не помнил, как она овдовела. Возле её домика на речной стороне Королевской улицы был зачален челнок, с которого Грит удила рыбу, когда было нечего есть. Теперь она зашла получить плату за обмывание покойников. Малисон крикнул Аннелису и велел условиться, чтобы явилась для расчётов в другой день, а пока выпила за упокой душ невинных. Грит хрипло рассмеялась, как старый матрос, и убралась во двор — к общему столу.