Зверь в океане
Шрифт:
Я наспех привязал самку к корзине (оказалось, что тут тесновато для двоих, и мелькнула опережающая события мыслишка, что придется плести новую!), затем проверил дыхание. Еще ни разу я не спасал ни одного захлебнувшегося двуногого и действовал по наитию. Я надавил ей на грудь, и изо рта выплеснулась вода пополам с зеленоватой жижей.
(Мои ладони касались этих прохладных, гладких, упругих выпуклостей.
В глазах потемнело. Конечно, я не на шутку возбудился. Поцелуй в твердые посиневшие губы вовсе не казался мне приятным. Вместо этого у меня возникло страстное, непреодолимое желание облизать все ее тело и узнать, как пахнет выделяющийся
А где-то за сотни миль от моего исступления она хрипела, с рвотным кашлем извергая из легких остатки воды. Она бешено дергалась, пока ее мышцы непроизвольно сокращались. Возможно, я привязал ее слишком туго. Ее глаза открылись… Некоторое время в них была только боль, муть, бессознательное колебание на границе тьмы и света. Содрогание… Потом зрачки сфокусировались на мне…
К тому моменту я справился с собой. Невозможно ласкать самку, когда она то ли мучительно возвращается к жизни, то ли бьется в агонии. И самым важным для меня вдруг оказалось одно: чтобы она выжила. То, что еще совсем недавно она была моим смертельным врагом, не имело никакого значения. Враг превратился в добычу победителя. Я владел ею безраздельно и знал, что сделаю с ней все, что захочу. В любое время. Мое желание стало менее острым, но ни в коем случае не угасло. Просто теперь я был уверен: самка никуда от меня не денется.
Она смотрела и все еще не понимала, где находится. Наверное, она испытала гораздо более сильный шок, чем я, когда леденящие объятия смерти вдруг сменились моими по-животному грубыми ласками… Я видел свои отражения в ее глазах цвета вечернего южного неба. Я ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она ниже, тоньше, слабее меня, ее волосы более густые и более темные, а кожа светлее, чем моя.
Я воспринимал мощную красоту косаток, хищную красоту акул, хрупкую красоту кораллов, нежную красоту китовых младенцев, но о человеческой красоте я не знал ничего. До сих пор не с чем было сравнивать. Даже собственное лицо я видел только изредка и только в дрожащем зеркале воды. Что красиво, а что уродливо в двуногих? У меня еще не было стереотипов на этот счет.
Пока мы разглядывали друг друга, у меня внутри пульсировало что-то – тлеющий ком желания, бесформенное солнце надежд, предвкушение и ожидание нового, измененного, согретого теплом человеческого присутствия существования… А в ее зрачках были только страх и ненависть. В какой-то момент мне показалось, что она попытается укусить меня, но она была еще слишком слаба…
Лимбо шумно выдохнул, и она вздрогнула от неожиданности (это тебе не акула, стерва!), сжалась, невольно принимая позу эмбриона, и заскулила.
В этом звуке было что-то невыразимо тоскливое, жалобное, безысходное. Я ударил ее по щеке, чтобы прекратился скулеж. Она замолкла и спрятала голову, закрывшись ладонями. Я чувствовал, что она покорно ждет смерти.
Сопротивление действительно было бессмысленным – наверняка она уже видела черно-белые силуэты китов из моей стаи, скользившие рядом с Лимбо. А если и не видела, то, без сомнения, улавливала сигналы, без которых невозможно управлять носителем. Она тоже следила за тенями внутри головы, под закрытыми веками.
Но
Горечь и ликование соперничали в моем сознании, раздирали его на конфликтующие части. На одной чаше весов – смерть китов; невосполнимый урон, нанесенный стае; отдаленная, но страшная угроза, которую представляли собой эмбрионы мегалодонов; в конце концов, моя нечистая совесть. На другой – встреча с Плавучим Островом; победа над акульей стаей. И главное, я нашел то, без чего постоянно ощущал свою ущербность, – половину, предназначенную мне самой природой.
6
Плавучий Остров был огромен. Его размеры поражали мое неразвитое воображение. Я рассматривал его с безопасного (как мне казалось) расстояния, и все равно он занимал четверть горизонта. Сверху он был плоским, словно брюхо камбалы, лишь кое-где торчали наросты, похожие на коралловые рифы слишком правильной формы. Он имел грязно-серый, «неживой» цвет.
Ничто не нарушало тишины. Ничто не двигалось, если не принимать во внимание почти незаметного дрейфа гигантской массы. И все же я понимал, что это не может быть творением природы. Я видел айсберги. Я залезал на них, ел снег и пил талую воду. Так вот, эта штука была чем-то совершенно другим.
Вначале я предпочел обследовать подводную часть Острова. Косатки казались мелкими рыбешками рядом с ней. Под поверхностью я мог видеть только малую часть бугристой мохнатой стены, обросшей водорослями и ракушками. С одной стороны имелся каплевидный выступ величиной с голову полосатика, а с противоположной, до которой Лимбо пришлось плыть целую минуту, торчали два странных предмета, напоминавших огромных окаменевших медуз с мантиями в виде четырех скрученных лепестков. Только они были сделаны не из камня.
Впервые за очень долгое время я снова прикоснулся к металлу. Ощущение неприятное. И все же, если верить рассказам матери – а у меня до сих пор не возникало причин им не верить, – это было нечто, созданое моими предками. Их возможности и способности вызывали уважение, даже преклонение. Но не у Лимбо.
Мне с трудом удавалось удерживать его поблизости от того, что вполне могло бы стать со временем моим плавучим идолом. Или церковью, блуждающей в океанских просторах, – ведь благодаря присутствию «переселенца» я уже не считал себя дикарем. Оставалось только придумать удобную религию и обратить в новую веру других двуногих. Кто-то должен умереть для достоверности. А затем воскреснуть…
Я и не догадывался, что мои игривые мыслишки вскоре отзовутся горьким чувством вины.
Да, меня неодолимо притягивал безжизненный памятник, воплощавший в себе целый утраченный мир. Безжизненный? Насколько безжизненный? Странный дух витал вокруг него – дух чего-то уже не живого, но и не окончательно мертвого. Только один раз я столкнулся с подобным явлением – при случайной, мимолетной встрече с Белым Кашалотом.
За краткость встречи я благодарил судьбу. Белый Кашалот – это даже не легенда; это приобретающий форму призрак невнятной фобии, тоже доставшейся мне по наследству…