Звереныш
Шрифт:
Но в глубине души Анатолий знал, что пойдет, все равно пойдет, как нн старался убедить себя, что идти не нужно.
Перед Анатолием внезапно открылось странное родство душ с этим мальчишкой. Он ощутил их общее одиночество и детскую неприкаянность, которые и связали их незримой, но прочной нитью. Он вспомнил все, что говорил ему Светик про себя, про мать, про Кешку. В нем было что-то нежное, щенячье и до боли беззащитное, как у брошенного щенка.
Он вспомнил большу крупную фигуру Татьяны, похожую на пухлую перину и невольно засмелся. Нет, не такую жену хотел бы он иметь. Ему вспомнилась Дашка,
Дашка закрутила, чтобы он ей поклонился, чобы ее верх был. Тут ей ша! Не выйдет у нее ничего! Пусть сама теперь к нему подходы ищет, а он не пойдет! Сердце, правда, плачет. Не любил бы, так и не захотел бы жениться! А все-таки ползком к ней не поползет!
Анатолий собирал осколки бутылки и ругал себя последними словами. Осколки были повсюду. В комнате пахло водкой и не было тряпки, чтобы вытереть разлитое. Анатолий схватил свое полотенце и с остервенением стал вытирать пол. Один из осколков поранил ему руку, и рана закровоточила. Анатолий смотрел на алую струйку, и ему становилось легче, как будто из глубокого пореза истекала мучившая его дурная кровь, от которой обязательно следует освободиться.
Осколки и окровавленное полотенце Анатолий сунул в мусорную корзину. Из руки все еще сочилась кровь и забинтовать ее было нечем. Злость постепенно уходила, оставляя после себя опустошение и усталость. Рука противно саднила, и он окутал ее подушкой.
Как заснул, он не помнил. Не слышал и того, как вернулся Сашка, как сладко похрапывал напротив его кровати, ничем не мучаясь и совершенно довольный жизнью.
На утро, увидев окровавленную подушку и рассеченную руку Анатолия, Сашка понимающе хмыкнул.
– Полегчало? – Спросил он, кивая на его рассеченную кисть.
Анатолий сделал вид, что не слышал вопроса. Он перевернул измазанную кровью подушку вниз и торопливо начал одеваться. На душе было муторно, как после хорошей попойки. Хотелось скорее выйти на улицу, глотнуть свежего прохладного воздуха и не видеть расплывшейся масляной рожи Сашки.
По дороге на службу он зашел в аптеку и купил бинт. Рука припухла и дергалась ноющей тупой болью. Он неумело забинтовал ее, и со злостью подумал, что теперь все будут спрашивать его, что случилось. И ему нужно будет врать или отшучиваться киношной фразой «бандитская пуля». Хотелось побыть одному, а не в этой вечной полицейской суете, где все снуют, спешат и жужжат, как в улье.
Анатолий вспомнил лавочку Светика, спрятанную за кустами и деревьями позади его дома, и ему жутко захотелось в этот уголо; как будто отгороженный от всего остального мира.
Народ спешил по своим делам. Многолюдный муравейник закрутил Анатолия своим водоворотом, смешал в своем разношерстном потоке и слил в общую гудящую массу, называемую «часом пик». Никто не обращал на него внимания, и злость его потихонку начала таять, превращаясь в досаду, от которой саднило внутри.
«Только бы Сашка не растрепал, – думал он. – – Впрочем… вряд ли… хитрый, собака…».
Сашка
– А черт его знает, сами спрашивайте!..
Анатолий был деланно весел, отшучивался и лукаво подмигивал женщинам.
– Сколько внимания сразу! Оказывается раненым быть выгодно! Сразу женщины любить начинают!
Вечером ноги сами понесли его к лавочке. Рука все ныла и ныла. Именно сейчас хотелось Анатолию , чтобы кто-то искренне и тепло пожалел его, как когда-то в детстве жалела его мать. Но рядом никого не было. И его снова захлестнула злость на себя, на Сашку, на Дашку и на этот огромный город, в котором миллионы незнакомых людей, и никому из них нет до него никакого дела. Светика на лавочке не было. Захлестнувшая злость била в виски. Весь день, когда он напряженно улыбался и старался казаться беззаботным и веселым, теперь хлестал его яростью, как бичом, и он не знал, как унять ее. Она толкала его в спину, шипела в уши и гнала к порогу того дома, куда ему не следовало больше приходить.
Анатолий не помнил, как оказался у двери Светика, как нажал кнопку звонка и держал ее до тех пор, пока Татьяна не открыла дверь.
– Что случилось? – Испуганно спросила она и попятилась под напором нежданого гостя.
= Вот, – сказал он и выставил вперед раненую руку. – Болит, очень!
Танька осторожно разбинтовала окровавленные бинты и внимательно посмотрела на рану.
– Да ничего страшного, – успокоила она Анатолия, – просто порез глубокий. Чем это Вы?
– Да так… – нехотя ответил Анатолий.
Светик, все время вертевшийся рядом, переводил свой взгляд с матери на Анатолия, который, казалось бы, не замечал его.
– Надо зеленкой или йодом, – деловто заметил он. – Помнишь, мам, как ты мне коленки содранные мазала?
– Сейчас! – Танька тяжело поднялась и пошла в кухню.
Несколько минут оттуда слышалось звякание посуды. Танька вплыла в комнату с горкой пузырьков и коробочек. Она обработала рану перекисью водорода , осторожно намазала йодом и вновь перевязала чистым бинтом.
– Ничего страшного, – вновь повторила она, не поднимая на Анатолия глаз. Сердце ее колотилось , как бешеное, и на щеках начал проступать предательский румянец. Анатолий молчал, а она не знала, что еще можно сказать.
– Быстро заживет, – вмешался Светик. – Мамка хорошо лечит.
– Спасибо, – наконец выдавил из себя Анатолий. Он тоже чувствовал неловкость и стеснение, но не знал, как теперь можно выпутаться из мучительного молчания, которое повисло в воздухе.
– Извините, – голос его прозвучал глухо . В горле что-то засвербило и защекотало, и он закашлялся. – Поздно… я не должен был… извините… – скороговоркой пробормотал он и двинулся было к выходу.
– И ничего не поздно! – Светик прижался к нему и обхватил его обеими руками. – И ничего не поздно… – повторял он и сжимал Анатолия все крепче и крепче. – Кешка спит, а мы давайте чай пить. – У нас вафли есть и печенье, а еще мамка вчера мармелад купила… – Он с мольбой посмотрел на Анатоля и на мать.