Зверинец верхнего мира

Темников Андрей

– И потом, – продолжал он, ничуть не смущаясь, – со мной было нечто такое, отчего я осторожен с восточной одеждой.

– Вот как! Расскажите нам, – мягко просила Элеонора. Маски из легкой ткани всколыхнулись. Одна из них забилась в рот, и князю Блаи он не понравился.

– Охотно расскажу. И хотя мой случай произошел здесь, в замке, думаю, что происшедшее не имеет отношения ни к кому из собравшихся здесь сеньоров и дам. Сеньор, это ведь вы наполнили замок челядью с одинаково длинными, густыми и темными ресницами. И все одеты по-восточному.

– Что ж, разве это не красиво? – спросил сеньор.

– Красиво-то красиво, все напоминает мне один дом в Константинополе, но это я отвлекусь… Так вот, получив ваш подарок, я тут же его надел и отправился в свою комнату, чтобы привесить к поясу маленькую прямую саблю, украшенную рубином. В темном переходе меня окликнул

голос: «Эй, ты, постой!» – «Не очень-то он обходителен», – подумал я. Но и не властным был голос. Просто грубым и все. Так говорят между собой слуги, и я решил, что кто-то из ваших слуг принимает меня за посыльного. Тем лучше, подумал я, раскрою-ка чью-нибудь глупую тайну. Для себя, разумеется, просто так, для забавы. Уж тайны-то я умею хранить. (Это было правдой, князь Блаи всегда довольствовался славой балагура.) Вот почему я и не противился тому, что меня приняли за слугу или посыльного. Человек, которого я плохо рассмотрел из-за темноты перехода, сказал мне: «Приятель, я попрошу тебя об одном нетрудном деле. Выполнишь?» – «Если оно и впрямь нетрудное, отчего же нет?» Так у меня оказалось лукошко с вышиванием шелком и наставлением отыскать даму Больо, чтобы ей его передать. Нетрудное дело! Но тут оказалось, что в замке не один замок, а будто два их, и вот человек, передавший мне лукошко, втолкнул меня в переход другого, не этого, где мы с вами находимся. И это был такой же переход, ну уж, во всяком случае, не лучший, чем ваш, сеньор. Там-то я и отыскал нужную комнату, отсчитав пятую справа, как мне и велели. Постучал. Но за дверью, верно, так были заняты разговором, что никто не расслышал моего тихого стука. Голоса говорящих дам доходили до меня с той отчетливостью, с какой они доносятся через плотную дверь. Постучав еще раз и не получив разрешения войти, я решил проверить, заперто ли у них. Запор не был накинут. Я оказался в комнате, ничуть не худшей, чем сеньор предоставил мне в этом замке. И здесь у окна сидели на стульчиках две дамы. Так как ни та ни другая не повернула в мою сторону лица, то я сейчас расскажу вам, как я узнал, которая из них Больо. Надо было поставить лукошко на кровать и уйти, что я и собирался сделать, думая, что этим мое приключение и заканчивается. Но на единственной кровати там лежал кот. Я не боюсь котов, просто не люблю их, всяких, и черных, и серых, и тот, рыжий, мне тоже не понравился. Он смотрел на меня как-то нехорошо, настороженно, и, вместе с тем, не как на живого человека. В таком оцепенении находился бы и я сам, если бы вместо вас видел перед собой мертвеца. Кот подпрыгнул и забился под стульчик, на котором сидела его хозяйка, верно, это и была дама Больо, ее кот, ее и комната. Эта дама, старшая из двух, красивейшая из них, посмотрела на меня и сказала своей подруге: «Я уже начинаю привыкать, а мой рыженький все никак…» Потом она запустила руку под стульчик, достала мягко сопротивляющегося кота и посадила себе на колени. Кот вытягивал шею, кот не сводил с меня круглых от страха глаз. «Потрогайте, какая мягонькая у него шерстка», – сказала дама Больо. Я поставил лукошко на кровать и, пока уходил, успел услышать, как она успокаивает кота, себя и подругу: «Вот видишь, мой глупенький, оно повисело, полетало и улеглось…» Вот когда я окончательно убедился, что нахожусь не в том замке и что дамы меня просто не видят. В переходах и галереях я еще не раз сталкивался с людьми, которые меня не замечали, а однажды, сделав шаг, я услышал стон и ругательства, но рядом никого не было, из чего я понял, что столкнулся с человеком, которого не видел я сам. Впрочем, сразу же после этого мои приключения действительно закончились. Я вышел на стену, а там приятный молодой человек с густыми и черными ресницами отсалютовал мне пикой и спросил, чего мне угодно.

– Вот как! – воскликнула Элеонора. – Но скажите, князь, почему после этого случая вы опасаетесь носить халат? Если вас не видали в другом замке, то разве важно, как вы были там одеты?

– Конечно, нет, но вся челядь этого замка носила как раз такую одежду.

Правду или нет говорит князь Блаи? На рассказы Бельчонка и на то, что знает сам Пеире, это не похоже, а все-таки чем-то и близко к тому. Пеире мог бы для сравнения вспомнить какой-нибудь другой рассказ князя Блаи. Занимательнее, чем этот, в котором, как в действительности, ровным счетом ничего не происходит. Однажды князь Блаи совсем разошелся.

– Вы спрашиваете меня, как пройти к острову Жебанды? Нет, это не в Средиземном море, в нашем южном море он не лежит. Путешественник, направляющийся туда, должен будет пройти Геркулесовы

столбы. Я хочу сказать, что надо плыть между стоп Колосса. Статуя эта разрушена, кое-кто говорит, что по берегам еще можно найти ее обломки, и они своими размерами внушают уважение к древним. Но, проходя Геркулесовы столбы на корабле, нанятом мной в Генуе, я поднял голову и увидал нечто такое, что внушило мне уважение к самому Колоссу. – Дамы под масками заливаются густой краской, а Элеонора и ее супруг сейчас все поправят, говоря:

– Вот бы посмотреть!

VII

Торнаде не хватало определенности. А в этих вещах Пеире был шокирующе точен. В самом деле, кому скажешь: «Лети, друг…» – если друга нет? А песню исполняешь сам да к тому же впервые. Ему нравилось отделывать торнады так, чтобы это не было пустой данью традиции, не формальным обращением к первому исполнителю и даже не зарифмованной подписью, удостоверяющей, что песня спета. Трудный стиль, в котором он преимущественно работал, обыкновенно называли закрытым, потому что его мастера придавали особое значение словам и не спешили делиться своими открытиями, подолгу исправляя и углубляя огромное число смыслов. Разумеется, у такой игры были ценители, знающие, прошедшие ту же школу в кругу темных певцов. Их уважали, с ними советовались. Но больше этих ценил таких ценителей, знатоков совсем не последнего разбора, у которых закрытый стиль пользовался безграничным доверием, которые ценили в нем не столько скрытые игры значений, сколько то, ради чего ведется игра. Пеире редко встречал таких людей. Бельчонок однажды спел его песню священнику, который еще не жил, а потом прислал к Пеире мальчика сообщить, что тот из таких. Мальчик оказался совершенно живой, и Пеире не сразу понял из его слов, о чем это ему вещает Бельчонок.

Торнада у Пеире играла не значениями и смыслами, как бы прихотливо ни преломлял он их в песне. Ему казалось важным установить ценность вещей, а в его распоряжении иногда было всего три рифмы, и если их было пять, то это оказывалось настоящей роскошью. Трудность в том, что сам Пеире ценности вещей не знал. Знал он про нее только то, что она изменяется, и тем решительней, чем тверже ты ее устанавливаешь. Так было наяву, так было во сне сочинительства, мало похожем на явь только с первого взгляда. Но нередко Пеире удавалось добиться того, что торнада отменяла этот разрушающий закон.

– И чем? Простым обращением к самому себе, – удивлялся Арнавт. Это было, когда молодой певец несколько поседел и после смерти сделался вторым мужем Элеоноры.

– Непостижимо, – соглашалась Элеонора, стареющая Элеонора, – а на вид-то казалось, что он просто забавляется. Придумает себе сеньяль и обернется жонглером собственной песни. Поет ее как чужую, только и всего. Отчего так было, что в момент исполнения песни, я хочу сказать, в момент первого ее исполнения, всем нам казалось, что это не он ее поет? Мы его не узнавали.

– Отчего так, Пеире, – спросила одна сеньора (это был молодой Пеире, а сеньора скрылась за сеньялем), – когда я слушаю твою песню номер четырнадцать, из тех, что несомненно обращены ко мне, я себя не узнаю? Ведь вот она я какая. (Платье было тотчас же сброшено, давая дорогу новым запахам – луга, мыла, теплой тинистой заводи, из которой брали воду для ванн и омывания. Пеире увидел мелкие, зеленые, сине-зеленые водоросли, которые лепешечками пристают к коже – такая там вода.)

Глядя, не отрываясь, на несколько смуглую от света лампы даму, Пеире сказал, как оно и было:

– Сам-то я считаю четырнадцатую песню пятой.

– Что с того, пятой или четырнадцатой? – спросила она, протягивая руку за гребнем, на спинке которого двое всадников топтали очень большую фиалку, а рыба и выдра сплетались в игре, ничуть не похожей на охоту.

– Это песня о плоти, а у нее пятое место.

– Пятое? Только пятое? (Молодой Пеире был терпелив и не терял головы.)

– Первое – это профиль, второе – это поступь, третье – это жест, четвертое – это улыбка и все, что во рту, а пятое – это плоть, ее формы, тепло и нежность.

– На четырнадцатом месте что же там?

– Поступь.

– Как, опять поступь?

– Да, только моя, удаляющиеся шаги.

– Отчего же так, Пеире, когда я слушаю твою песню номер пять, я себя не узнаю? Ни этого, ни вот этого?

– Ты себя и не узнаешь. Так полагается. У этого и у этого, у всего есть свой сеньяль.

– А это как называется? Ну скажи…

– И у этого свой сеньяль.

Стареющий Пеире давно упразднил для себя этот порядок приближения. Дама ли оказалась болтливой, или догадливых стало больше… Но, может быть, ему самому надоело.