Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
— Она колдунья! — сказала про неё один раз цесаревна Елизавета после одного придворного бала, не в силах сдержать своей ревнивой злобы.
И эта женщина, прекраснейшая изо всех им виденных досель, царица красоты, вдруг обратила внимание на него, молодого, никому не известного офицера. Но он будет достоин её! При новом правлении, где не будет случайных людей, где каждому широко будет открыто поприще славы, где можно выдвинуться не красивым лицом, не успехами на скользких полах дворцовых зал, а истинными достоинствами, он сумеет показать себя. Весь мир открыт перед ним… И когда он добьётся славы, могущества, власти — он возьмёт её, эту гордую
Но мгновениями какое-то тайное ощущение, как печальное предчувствие, шевелилось в его душе. В ушах его словно раздавался голос Бриссака: «Избегайте сегодня встречи… чёрные глаза… вы поедете в Митаву…»
Ну что ж, это случайность, он заранее узнал, что собирается в Митаву посольство. Может быть, он ещё в дороге, не доезжая Москвы, получил эту весть от Маньяна. Кто знает, в качестве кого он явился в Россию?.. А чёрные глаза… Мистификация… Он просто хотел пошутить… и притом из ста молодых гвардейских офицеров о девяносто пяти можно было сказать приблизительно то же без особой опасности ошибиться. Почти всякий мечтал о чьих-нибудь глазах и не сегодня, так завтра собирался на свидание…
И снова мысли о любви, счастье и славе наполнили душу молодого князя. И с этими мыслями, без робости и смущения, он вошёл в дом Лопухиных. При его молодости он даже не останавливался на мысли, что было странно и необычно посланное ему Лопухиной приглашение. Она коротко написала ему, что, может быть, мужу по делам придётся уехать, конечно, вместе с нею, в Петербург и перед отъездом она хотела бы повидать его.
XII
Лопухина приняла его в той же маленькой гостиной, где накануне принимала Левенвольде. Так же горели свечи под красными шёлковыми абажурами, наполняя гостиную красным светом. Так же нежной лаской мерцали её прекрасные глаза.
— Как мне благодарить вас, дорогой князь, — начала она по-французски в то время, как Арсений Кириллович целовал её руку. — У меня так мало друзей, с которыми я бы хотела повидаться перед отъездом.
— Благодарю, — взволнованно ответил князь. — Вы не ошибаетесь. Если возможна дружба между мужчиной и женщиной — то я ваш друг.
Наталья Фёдоровна с видимым удовольствием глядела на своего молодого гостя. Его красивое, благородное лицо, его манеры, мужественная фигура, видимо, производили на неё впечатление.
С первой встречи этот чистый юноша волновал её. Она невольно сравнивала с ним Рейнгольда — такого уже опытного, так много пережившего. А она сама…
— Сядьте здесь, около меня, — с лёгким дрожаньем в голосе произнесла она, указывая на табурет, где накануне сидел Левенвольде. — Скажите, вы очень устали, вы не спали ночь? Вы, должно быть, сердитесь на меня?
— Нет, сударыня, — серьёзно ответил Шастунов. — Я глубоко благодарен вам за то, что вы вспомнили обо мне. Долг перед отечеством не может быть в тягость, а видеть вас, видеть вас… — он взволнованно замолчал.
— А видеть меня? — тихо спросила Лопухина, низко склоняясь к нему.
Аромат её духов охватил Шастунова. Пышные кольца её волос слегка коснулись его щеки.
— А видеть вас, — глухо произнёс он, — награда, которой я ещё не заслужил.
Он порывисто схватил её за руки.
— Тсс! — произнесла она, освобождая руки. — Вы завоюете себе все награды… со временем.
И её взгляд обжёг Шастунова.
— Расскажите лучше пока, что происходит? —
— Нет, клянусь вам, если бы все женщины чувствовали, как я, мы пошли бы впереди вас, мужчин. Пора положить этому конец. Разве мы действительно рабы? Разве мы не имеем права голоса? Мы повиновались грубой женщине с её фаворитами, мы повиновались выскочке, пирожнику, мы повиновались ребёнку с его разнузданными любимцами! Нам довольно этого! Но ведь я только женщина и, может быть, очень глупа, — упавшим голосом закончила она.
Шастунов с восторгом смотрел на неё.
— Мужчины уже решили это, — произнёс он, вставая. — Слепы те, которые не посвящают в это женщин. Вы правы, мы намучились. Засыпая, мы не знаем, кем мы проснёмся. Бог сжалился над нами. Смерть отрока — императора раскрыла нам ворота на иной, светлый путь. Герцогиня Курляндская не может не согласиться на кондиции.
— О, да, — бледнея, произнесла Лопухина.
Взволнованный Шастунов продолжал:
— Да, мы везём сегодня к ней эти кондиции. Она должна согласиться, иначе ей не видать престола. Отныне не может она своей властью объявить гибельной войны или заключить постыдный мир, не может без суда, по своему произволу, никого карать или налагать подати и не привезёт с собой Бирона. А дальше… дальше мы увидим…
Князь вдруг опомнился. Он выдал тайну. Он сказал всё, что под страхом смертной казни не смел, не должен был говорить. И мгновенно чёрное облако воспоминания о Бриссаке закрыло его душу.
Он взглянул на Лопухину. Она неподвижно стояла, прислонясь спиной к шифоньеру в углу комнаты, и в её широко открытых глазах выражался и восторг, и страданье, и что-то такое, от чего сладко заныло сердце Шастунова; так же мгновенно, как и появилось, исчезло воспоминание о Бриссаке.
Он сделал к ней шаг.
— О, зачем вы это сказали! — тихо произнесла она, закрывая лицо руками. — Не надо этого, не надо!..
— Но ведь это только вам, — дрогнувшим голосом произнёс Арсений Кириллович. — Не упрекайте меня. Это тайна, которую я выдал вам. Мы поедем сегодня в одиннадцать часов с князем Василием Лукичом в Митаву. Вы теперь всё знаете!.. Я не смел этого говорить, но я должен ехать сейчас, и я хочу, чтобы вы знали, как я люблю вас! И если бы мне сказали, что за одно мгновение вашей любви я заплачу головой, я бы за это мгновение радостно положил голову на плаху!.. Я люблю вас… и завоюю вас!.. Князь весь дрожал, голос его прерывался.
— И вы разделите со мной мою судьбу!..
Она стояла неподвижно, не открывая лица. Он тихо подошёл к ней и взял её за руки. С тоской и мольбою взглянула она на него.
— Не надо было говорить, — произнесла она едва слышно, тихо склоняясь головой к нему на грудь.
— Наташа! — воскликнул он, покрывая поцелуями её мягкие волосы, шею, лицо.
— Оставь, — слабо шептала она, — оставь, Я дурная, я…
Но он прижался губами к её губам. Далеко, в тумане, исчезал и расплывался образ Рейнгольда. Ах, зачем не понял он её последнего взгляда! Зачем искушал её! Анна, самодержавие, не всё ли равно! Прекрасное, вдохновенное лицо юноши, говорившего о любви и свободе, заслоняло весь мир. Последняя мысль — «предательница» — вспыхнула и погасла под его жадными молодыми поцелуями…