Звезда цесаревны

Северин Н.

— А как же монастырские-то сани с возницей?

— Назад уехали. Накормил лошадок и уехал, заживаться ему здесь не для чего. Назад в монастырь мы на наемных вернемся.

В тот же день, под вечер, они подъезжали ко дворцу в Александровском и, расплатившись с возчиком, отправили его назад ко входу в парк, а сами пошли пешком к воротам, которые нашли запертыми.

Стучаться не стоило: во дворе не видно было ни души, а дворец точно вымер, темный и мрачный, с заколоченными окнами. Пришлось обходить кругом и попытаться проникнуть в усадьбу через те ворота, что выходили к деревне. Когда они туда дошли, наступила ночь, и в крестьянских избах горели огни. Виднелся огонь и в длинных флигелях,

служивших помещением для цесаревниной дворни, и чем дальше от дворца, тем ярче были освещены эти флигеля и тем оживленнее проявлялась в них жизнь. Из одного даже явственно доносилось пение нескольких молодых, звучных голосов.

— Это у певчих, — заметил Ермилыч. — Мы к ним и пойдем, у меня там есть знакомые.

— И у меня тоже, — сказал его спутник, следуя за ним к воротам, которые растворили им не тотчас после того, как они постучались, а только после того, как опознали в них знакомых людей.

— Вам кого повидать-то у нас нужно, Федор Ермилыч? — спросил привратник, косясь на Ветлова, который стоял молча и неподвижно за своим спутником, пряча лицо в высоко поднятый воротник шубы.

— Нам бы к певчим пройти, — отвечал Ермилыч.

— Пройдите, всех застанете дома. Спеваются.

У певчих их встретили далеко не дружелюбно и так подозрительно косились на Ветлова, что нельзя было не убедиться, что оба они, а в особенности последний, были далеко не желанные гости. Заметив это, Ермилыч с первых же слов поспешил заявить, что они сюда пришли случайно: у него есть дельце до Мавры Егоровны по монастырю, а Ветлов с ним увязался, чтоб не оставаться одному в Москве, где на каждом шагу тоска его по жене усиливается от воспоминаний прошлого, навсегда утраченного счастья. Заявление это всех здесь успокоило, и, убедившись, что опасных выходок от пришельцев бояться нечего, певчие с каждой минутой становились словоохотливее и развязнее, пригласили незваных гостей переночевать у них во флигеле и захлопотали об ужине. Однако присутствие молчаливого и, видимо, страдающего душевно Ветлова всех смущало, и разговор завязался о погоде, о наступавшей распутице, долженствовавшей неблагоприятно подействовать на стечение говельщиков в монастырь, и тому подобных предметах, никого из беседовавших не интересовавших; все, как хозяева, так и гости, избегали упоминать о том, что у них было на уме, но наконец один из менее сдержанных проговорился о возвращении цесаревны из монастыря в здешний дворец.

— Давно ли она сюда вернулась? — спросил Ермилыч.

— Да всего только третьего дня приехала, и ей, по-видимому, не желательно, чтоб про это раньше времени болтали в Москве, — заметил товарищ болтуна, укоризненно на него взглянув.

— Понятно, что чем позже про это досужие языки узнают, тем лучше будет, — поспешил заявить Ермилыч. — Пусть держит подольше окна и ворота заколоченными, до весны сохранится тайна. Мы и сами, как подошли сюда да увидели, что и двери и окна заколочены и что на дворе не видать ни души, отчаялись было и вас здесь найти и прошли бы в деревню, чтоб про Мавру Егоровну узнать, где она проживает. В Москве нам сказали в цесаревнином дворце, что она здесь.

Певчие переглянулись. Если уж там этого не скрывают, так почему же им недоверие добрым и знаемым людям сверх меры оказывать, читалось в их глазах.

— Цесаревна приказала приготовить для себя и для Мавры Егоровны те покои, что в сад со стороны служб выходят, и так ей нежелательно чужих видеть, что к ней иначе как с заднего подъезда и пройти нельзя. На посторонних людей, кто бы они ни были, ей после своего горя смотреть тошно, и она только с самыми ближними находит отраду.

— А где же у вас Розум? — спросил Ермилыч, оглянувшись по сторонам. — Мне бы надо с ним

повидаться. Земляков его из Лемешей я недавно видел, просили поклон ему передать.

Замешательство его собеседников усилилось.

— Спит, верно, ведь уж поздно, а завтра надо рано для спевки вставать, — уклончиво ответил один из старших, особенно подозрительно посматривавший на Ветлова, который, усевшись на стул в отдалении у окна, одним своим молчаливым присутствием всех тут приводил в смятение.

— Здесь, что ли? — продолжал настаивать Ермилыч.

— Нет, здесь у нас для него места не нашлось, ему в другом строении отвели помещение… Он ведь и раньше отдельно от нас жил…

— Не угодно ли закусить чем Бог послал? — с живостью подхватил один из его товарищей, поднимаясь с места и приглашая гостей к накрытому столу. — Извините за скудость трапезы, — продолжал он с напускною развязностью, указывая на блюда и бутылки, которыми слуги уставляли этот стол, — не ждали мы гостей.

Как в беседе, так и в ужине Ветлов принимать участие отказался, и настаивать на том, чтоб он хоть чем-нибудь подкрепился, никто не решился: все понимали, что надо оставить его в покое и не усиливать его душевных страданий навязчивостью. Но здесь все уже начинали свыкаться с мыслью о гибели Лизаветы, и присутствие горем убитого ее мужа всех стесняло, возбуждая в уме представления, о которых хотелось забыть. Убедившись, что только в отсутствие его спутника удастся развязать языки и узнать то, что ему нужно было знать, Ермилыч предложил ему идти отдохнуть с дороги, не дожидаясь его.

— Есть ты все равно ничего не будешь, постарайся хоть сном набраться сил, чтоб завтра пуститься в путь, — сказал он ему.

— Пойдемте, я отведу вас в ту комнату, которую мы для вас приготовили, — подхватил один из хозяев, срываясь с места и растворяя дверь в соседние горницы.

Ветлов молча поднялся с места и, отвесив всей компании низкий поклон, последовал за услужливым своим провожатым.

— Не жилец он на белом свете: загрызет его до смерти злая тоска по жене, — заметил один из присутствующих, когда дверь за покинувшими покой затворилась и не стало слышно их удалявшихся шагов. — Как он постарел и осунулся! Краше в гроб кладут.

— Да ведь и то сказать, нечем ему и утешиться, нечем счастье вспоминать, у него этого счастья и не было вовсе, к совместной жизни только готовились, все врозь жили.

— Вот и жизнь наша такова: на будущее надеясь, настоящим пренебрегаем и в ожидании больших благ жертвуем тем, что судьба нам уже даровала…

— Про Лизавету Касимовну этого сказать нельзя: она отказывалась от личного счастья, чтоб цесаревне служить…

— Да что это вы, господа, прежде времени отходную по Лизавете Касимовне запели? — с досадой прервал своих собеседников Ермилыч.

— Тот, кто в Преображенском приказе не найдет смерти, и жизни не рад, — угрюмо заметил один из певчих.

— Алексея-то Яковлевича живым оттуда вывезли, да что толку-то! — подхватил другой.

— Мы здесь об одном только молим, чтоб ее страдания скорее кончились, ни о чем больше, — вставил третий.

И, обернувшись к гостю, он отрывисто спросил у него, на что понадобился ему Розум: уж не для того ли, чтоб его утруждать просьбой вмешаться в дело Ветловой?

— Так это вы напрасно затеяли, — продолжал он, — имя ее запрещено во дворце произносить. У цесаревны и своей печали достаточно, до сих пор как вспомнит про Шубина, так слезами и зальется. А уж Ивану Васильевичу и думать нечего кому бы то ни было там на глаза показываться — все равно до цесаревны его не допустят. Она у нас здесь, слава Богу, хорошо охраняема. Мавра Егоровна с Розумом ни на шаг от нее не отходят, как верные псы, оберегают ее от новой скорби.