Звезда и шпага
Шрифт:
Увлекшись наблюдением за работой нашей артиллерии, я и не заметил, как к Михельсону подъехал Суворов, уступающий дорогу чётко шагающей инфантерии.
— Иван Иваныч, — обратился он к Михельсону, — вы, помнится, некую слабость к вагенбургам питаете, не так ли? — Наш командир почёл за лучшее не отвечать на этот издевательский вопрос и генерал-поручик продолжил: — И ружья Пукла вам полюбились? — Михельсон принялся медленно снимать с левой руки перчатку. — Ну, будет, будет, Иван Иваныч, с вами не в Питесрбурхе, на Невской першпективе, а на войне. Тут не сатисфакциев нам. А коли оскорбил вас чем, так извольте простить дурака окаянного. — Премьер-майор даже оторопел от такого обращения. Со времён Барской кампании все мы отвыкли от манер Александра
— Я вас понял, господин генерал-поручик, — кивнул Михельсон и обернулся к нам: — Драгуны! Шагом! Вперёд! — И снова Суворову. — Вы бы посторонились, ваше превосходительство, мои драгуны плотным строем идут. Сбить можем, снова грудь расшибёте!
Генерал-поручик никак не среагировал на эту дерзость, а лишь направил коня к штабу армии, махнув нам на прощание рукой.
— Заходим по дуге! — отдавал команды уже на скаку Михельсон. — Огонь шеренгами!
Мы поскакали, сначала шагом, потом перешли на рысь и ускорили её, но в галоп не переходили. Эскадрон за эскадроном налетали на вагенбург, шеренгами давали залпы из карабинов и мчались в сторону, уступая место следующим. Пули частым градом ударили в стенки вагенбурга, будто горох, их было отлично слышно, даже сквозь топот копыт, приглушённый снегом. Мы сильно опередили марширующую пехоту, которая не прошла ещё половины дороги до ретраншемента. Пули выбивали щепу из тележных стенок, лишь изредка с мокрым чавканьем, которое я скорее додумывал, потому что слышать никак не мог, врезались в тела пугачёвцев. По серым шинелям растекались чёрные пятна крови.
Враг пытался перенаправить на нас отливающие медью стволы ружей Пакла, но сделать это ему не удалось — слишком плотно борт к борту стояли фуры, а сами орудия были развёрнуты так, чтобы бить во фланг наступающей пехоте. Лишь два из них, стоящие на углу вагенбурга, открыли огонь по нам. Они отчаянно плевались пулями, но без особого толку, ибо ни точности, ни плотности огня обеспечить не могли. После второй или третьей атаки полка, пугачёвцы установили на внутреннем валу несколько гаубиц, стреляющих через стенки вагенбурга. Били они тоже совершенно неточно, лишь раз им удалось весьма удачно — и неудачно для нас — положить ядро в наш строй. Оно выбило из сёдел двоих драгун, одному начисто снесло голову, а второму проломило грудь и покатилось дальше, ломая коням ноги.
— Господин поручик! — закричал спустя несколько наших наскоков какой-то прапорщик из взвода поручика Стукова. — Нам с тылу сигналят!
Стуков тут же доложил об этом Михельсону. Тот обернулся, как многие из полка, те, кто не был занят атакой на вагенбург, а скакал «круг почёта» для нового наскока. Нам сигналили, что враг заходит с правого фланга. Видимо, враг выпустил против нас свою кавалерию, чтобы остановить наши атаки на вагенбург. И, похоже, именно этого и добивался Суворов, отправляя нас.
— Холод! Коренин! Ирашин! — скомандовал Михельсон. — На кавалерию врага! Вперёд!
— Эскадрон, за мной! — три голоса наших слились в один.
Мы вырвались из «круга почёта» и помчались на врага, драгуны быстро вешали за спину карабины, выхватывая палаши. Дугой обскакав вагенбург, мы помчались навстречу вражеским всадникам, выехавшим из-за рогаток ретраншемента. Судя по отсутствию бород, это были рабочие драгуны, но числом не менее полка. Не чета, в общем, нашим трём эскадронам. Вот только, если бы они ударили во фланг и тыл, нам пришлось бы очень туго.
— Галопом! —
— В палаши! — кричит капитан Холод.
— Бей их! — вторит Коренин.
— Руби в сечку! — поддерживаю я.
Встречный бой. Самое страшное в кавалерийском деле. Мы грудью в грудь сшибаемся с пугачёвцами, звенят палаши, дико кричат люди и кони. Я кулаком выбиваю из седла вражеского драгуна, которого палашом добивает Обейко. Сам он тут же едва успевает уклониться от вражеского удара и отвечает выпадом в голову. Тяжёлый клинок легко разрубает картуз и макушку бунтовщика — и тот, заливаясь кровью, валится наземь. Я рублю направо и налево, даже не особенно замечая куда, лишь бы по своим не попасть. Секундная схватка с каким-нибудь драгуном, обмен парой ударов и либо он падает, либо нас разносит стремительное течение схватки. Мелькают окровавленные клинки, перекошенные лица, серые шинели и белые мундиры, треуголки и картузы. А я рубил направо и налево, перчатка и правый рукав пропитываются кровью, про пистолет я даже не вспоминал, будто не было его вовсе.
Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не опрокинули пугачёвских драгун. Самохинские дети обратились в бегство, и им, как не странно, открыли проход между рогаток. Лишь когда вслед за ними в мнимый прорыв устремились самые горячие из нас, я понял, что это ловкая ловушка. Вполне в стиле нашего врага.
— Эскадрон, назад! — кричу я, вскидывая над головой палаш, с клинка его через разорванную крагу перчатки стекает неприятно холодная кровь. — Назад, я сказал!
Драгуны осаживают коней перед самым проходом в рогатках. Мы разворачиваем коней и тремя эскадронами устремляемся прочь, а за нашими спинами смыкаются рогатки. А те горячие всадники, что уже ворвались в ретраншемент, оказались заперты в нём. Они крутились, рубили направо и налево, отбиваясь от наседающих со всех сторон пугачёвцев. Судьба их было крайне незавидна. Надеюсь, что всем посчастливится умереть в бою, и ни один не попадёт в плен.
Когда мы отъехали шагов на полтораста, в спину нам ударил слитный залп. Значит, покончили уже с нашими товарищами. Сволочи. Пули, однако, не нанесли нам особого ущерба, слишком далеко мы успели ускакать.
— Отступаем на позиции! — приказал полку Михельсон, как только мы вернулись к нему.
И правда, пора было дать лошадям отдохнуть, они уже спотыкались от усталости.
— Молодцы! — снова подскакал к нам Суворов. — Орлы! Лихо вы им задали! Теперь не сунутся больше из ретраншемента!
— Ваше превосходительство, — обратился к нему я, потому что и Холод и Коренин молчали, — враг на нас засаду задумал устроить. Им удалось запереть внутри ретраншемента десятерых драгун…
— Ясно, — коротко кивнул Суворов, перебив меня, не дав закончить фразу. — Враг наш ловок, да только всадник его худ. Пущай потомятся его драгуны в ретраншементе. — Он обернулся к Михельсону. — Иван Иваныч, выдели мне этого поручика в штаб для связи с тобой. Не могу ж я кажен раз к тебе сам скакать.
— Поручик Ирашин, — тут же приказал мне Михельсон, — ступайте в штаб.
— Вас понял, — ответил я. — Обейко, остаётесь за меня.
И я помчался вслед за генерал-поручиком к небольшой возвышенности, на которой располагался штаб армии.
Комиссар Омелин спустился с вала, где инспектировал вместо Кутасова восстановительные работы по фронту ретраншемента. Он осматривал как солдаты, вместе с нестроевыми подновляют рогатки, забивают дыры в бортах фур, набивают мёрзлой землёй габионы. Работой он остался, в общем, доволен, равно как и моральным духом армии. Собранные им на вечерней зорьке комиссары и политруки сразу по окончании совещания принялись доводить до солдат и командиров мысль, что раз враг не сунулся в атаку в первый день, значит, он в своих силах неуверен, и потому победа будет за нами. Это отлично сработало, и теперь солдаты перебрасывались шуточками на эту тему, как обычно, по-солдатски непритязательными и почти всегда непристойными.