Звезда надежды
Шрифт:
В это время к дому подъехал пехотный прапорщик и на вопросительный взгляд Рылеева сказал:
— У меня билет на постой в этом доме, видимо, как и у вас, но, кажется, ни вам, ни мне на этот раз не придется воспользоваться билетом: похоже, что дом пуст.
Рылеев застучал сильнее. Дверь открылась, на пороге стоял чисто одетый испуганный пожилой немец в белом парике.
— У нас билеты на постой в вашем доме, — сказал Рылеев.
— Прошу, господа офицеры. Прошу, — поклонился немец.
— Почему у вас заперты ставни?
— Иначе нельзя, господин офицер.
— С этой минуты можете быть спокойны, — сказал Рылеев, — мы с господином прапорщиком будем вашими защитниками.
В гостиной на диванчике сидели две девушки, лет семнадцати-восемнадцати. При виде офицеров они встали и сделали книксен.
— Мои дочери Эмилия и Флорина, — представил девушек хозяин.
— Прапорщик Рылеев.
— Прапорщик Голубев.
— А недурные девицы, — сказал Голубев, когда хозяин проводил офицеров в отведенную для них комнату и оставил одних.
— Недурны, — согласился Рылеев. — Вам которая больше понравилась?
— Пожалуй, блондинка Флорина.
— А мне, представьте себе, ее черноглазая сестра.
Голубев рассмеялся:
— Значит, здесь мы не соперники и будем помогать друг другу.
Но юные прапорщики были смелы только на словах. Они смущались больше, чем сами сестры, и ограничивались лишь тем, что обсуждали между собой, благосклонно или равнодушно посмотрела нынче Эмилия на Рылеева или Флорина на Голубева.
Когда Флорина пела под арфу и ее голос доносился до комнаты постояльцев, Голубев, прислушиваясь, говорил:
— Это она поет для меня, Кондратий! (Они с Рылеевым перешли на «ты».)
Однажды Эмилия позвала Рылеева сопровождать ее в прогулке. Это неважное событие было истолковано как неоспоримое свидетельство того, что она неравнодушна к юному офицеру.
Рылеев написал стихотворение, посвященное Эмилии:
Краса с умом, соединившись, Пошли войною на меня; Сраженье дать я им решившись, Кругом в броню облек себя! В такой, я размышлял, одежде Их стрелы не опасны мне, И, погруженный в сей надежде, Победу представлял себе!.. Как вдруг Эмилия явилась! Исчезла храбрость, задрожал! Броня в оковы превратилась! И я — любовью воспылал!Две недели спустя рота тронулась дальше в путь.
Провожая своих постояльцев, немец пожелал им всяческого благополучия, а на глазах Эмилии, как показалось Рылееву, блеснули слезы.
В его уме складывались строки нового стихотворения:
И я, разлукою сраженный, Увяну в цвете юных дней!4
В
Рылеев попросил у ротного командира разрешения отлучиться на несколько дней в Дрезден проведать дядюшку. Сухозанет отпустил его без всякой задержки, так как вообще-то ему в батарее делать было нечего, и ротный не знал, чем его занять.
В Дрездене Рылеев явился к дяде.
Михаил Николаевич встретил племянника приветливее, чем в первый раз.
— Ну, в походе ты пообтерся, на офицера стал похож, — сказал он, осматривая племянника. — Тогда-то был чистый цыпленок, а теперь — петушок. Начальник тобой доволен?
— Я полагаю, что доволен. Хотя до сих пор мне не пришлось выполнить сколько-нибудь серьезного его поручения.
— Да-а, если твой Петр Онуфриевич таков же, как и братец его, генерал-майор Иван Онуфриевич, который под Лейпцигом своей артиллерией, можно сказать, много способствовал нашей победе, то тебе повезло на начальника. А поручения… Какие поручения? Взвода еще не скоро дождешься, вакансий не предвидится. Ну ладно, подумаю, куда тебя пристроить, чтобы путь открыть.
Дядюшка сдержал свое обещание и выхлопотал у саксонского генерал-губернатора князя Репнина место для племянника при артиллерийских складах.
Теперь Рылеев, числясь в роте, считался прикомандированным к складам, изредка ездил в артиллерийские части, расквартированные в Саксонии, с разными поручениями. Новая служба оставляла много свободного времени. Оно оказалось очень кстати, потому что Рылеева снова посетило вдохновение.
Он правил стихотворения, сочиненные еще в корпусе, отчего они стали много лучше. «Вот сейчас бы почитать их Боярскому или Фролову», — думал он. Но где сейчас находились друзья, он не знал и не мог им даже написать.
Почти каждый день появлялись в тетради новые стихотворения: элегии, послания, но больше всего эпиграмм на сослуживцев и начальство. Эти эпиграммы принадлежали к тому роду литературы, который назывался «карманной поэзией» и не предназначался для печати. Но Рылеев вполне удовлетворялся одобрением товарищей, которым он читал их.
Все было хорошо: и служба, и товарищи, но вдруг Рылеев заметил, что дядюшка как-то охладел к нему. Кондратий Федорович не мог понять причины, вроде бы никаких проступков и упущений по службе за ним не числится.
Однажды Михаил Николаевич сказал:
— Ты, Кондратий, говорят, стихами занимаешься?
— Сочиняю.
— Как полковник Марин: «Князь Шаховской-то с длинным носом, он болен был тогда поносом»? Или чего почище?
— Льщу себя надеждой, что, во всяком случае, не хуже.
— И на кого же ты стишки свои сочиняешь?
— Некоторые так просто, без посвящения, некоторые, главным образом эпиграммы, на товарищей.
— И на меня, старика, небось сочинил?
— Нет, не сочинил…