Звезда Тухачевского
Шрифт:
Майский день был жарким, но Тухачевского бил озноб, будто здесь, за кремлевскими стенами, ударил заморозок.
«Какое сегодня число?» — внезапно возникла странно пугающая мысль.
И он с чувством ужаса и безысходности вспомнил, что сегодня на календаре значилось дьявольское число 13! Прежде никогда не веривший в приметы и даже подтрунивавший над людьми, которые в них верили, Тухачевский в эту минуту испытал леденящий душу страх, какого не испытывал даже на фронте.
Тринадцатое мая 1937 года! Кажется, Сталин не случайно выбрал именно эту зловещую дату, чтобы его маршал окончательно потерял веру в жизнь.
Он сказал: «Мы хорошо побеседовали!» Но разве это была беседа? Скорее, это был настоящий допрос.
Тухачевский, пошатываясь, шел к Спасской башне.
«Неужели
Ему очень не хотелось садиться в машину. Хотелось простора, хотелось распахнутого во всю ширь ясного и доброго неба, хотелось просто жить.
И вдруг в его переполненную тревогой голову пришла ясная и спокойная мысль о том, что жизнь — это прошлое. Прошлое, о котором вспоминается то сладостно, то горько, но главное, что прошлое — то, что было реально. А будущее — то ли грядущие годы, то ли грядущая секунда — это пустота, это нечто непознанное, полное тайн, неожиданностей, дарующее счастье или подстерегающее страшной бедой. И значит, если прошлое — это почти всегда радость или же горе, но радость и горе уже пережитые и потому лишь приглушенно живущие в сердце, то будущее — это тайна, в которую проникнуть на этом свете не может никто.
И выходит, что в человеческой жизни нет ничего страшнее будущего…
29
Здание Верховного суда СССР, что на улице Воровского, бывшей Поварской, было щедро залито утренним июньским солнцем, и все же от него веяло ледяным холодом и тоскливой казенщиной. Во всей Москве сейчас не было места по своей жестокости подобного этому, так как именно здесь должно было свершиться то, от чего вскоре содрогнется страна: именно здесь прозвучит в грозной тишине приговор по делу о «военно-фашистском заговоре».
Тухачевскому, когда его вели от «воронка» в зал суда — в гимнастерке без пояса и без знаков различия — вдруг вспомнилась мудрая поговорка: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Впрочем, он уже сидел в тюрьме, но та тюрьма была немецкой, враждебной ему, она была тюрьмой государства, которое вело войну с Россией; тюрьма же на Лубянке принадлежала той самой власти, за утверждение которой он не щадил своей жизни на фронтах гражданской войны. И если бы в дурном сне ему почудилось, что он заключен в тюрьму, которую сам как бы и строил, — он не поверил бы этому сну, так же, как не поверил бы и любому предсказателю, нагадавшему ему, что он в конце концов окажется в собственной тюрьме. Более того, он плюнул бы в лицо такому предсказателю и оглушил бы его своим громким раскатистым смехом.
Он уже входил в зал суда, а в ушах стучали строки Валерия Брюсова, когда-то несказанно поразившие Тухачевского, и вот теперь, кстати и некстати, возникшие в памяти:
Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь, кому? — Эй, не мешай нам, мы заняты делом — Строим мы, строим тюрьму.Да, хотели построить рай, а построили тюрьму… для самих себя!
После яркого солнца улицы зал, освещенный матовыми люстрами и такими же матовыми настенными бра, казался темным и сумрачным. Настолько темным, что Тухачевский не сразу рассмотрел лица тех, кто уже занял свои места рядом с председательствующим. Но постепенно зрение осваивалось, обострялось, и он, увидев теперь всех отчетливо и ясно, испытал даже некоторую, светившуюся слабой надеждой, радость: за столом суда сидели многие из тех, кого он прекрасно знал, с кем вместе работал, общался, поднимал заздравные чаши, ходил в атаку на беляков, хоронил погибших, вращался в семейном кругу, поздравлял с юбилеями и сам получал поздравления, рассказывал анекдоты, ходил на охоту, обнимался, слушая заверения в вечной, бескорыстной и неподкупной дружбе, сидел в театральных ложах, в президиумах совещаний, встречался в приемной у наркома обороны и даже у самого вождя,
И в самом деле, за столом сидел командарм Яков Иванович Алкснис, который не без поддержки Тухачевского стал заместителем наркома обороны и начальником воздушных сил РККА, тот самый Алкснис, который всегда становился на его позицию, когда решались сложные, фундаментальные для военного строительства вопросы; сидел маршал Семен Михайлович Буденный, с которым Тухачевский, хотя и частенько бывал на ножах, все же тянул единую упряжку и которого даже уважал за народную сметку, за открытый и прямой характер, за неспособность к интригам; сидел маршал Василий Константинович Блюхер, с которым Тухачевский общался гораздо реже, но о котором был наслышан как о порядочном и честном человеке, хотя и не без странностей; сидел Борис Михайлович Шапошников — милейший и добрейший человек (ну и что из того, что написал свою «На Висле», — не по своей же доброй воле), отменный генштабист, ориентирующийся в стратегии и тактике как в своей родной стихии; сидел командующий войсками Белорусского военного округа Иван Панфилович Белов, с которым они встречались редко, разве что на военных учениях, впрочем, встречались, относясь друг к другу благожелательно; сидел Павел Ефимович Дыбенко: громадный, дебелый, бывший бравый моряк, глава Центробалта, большевик аж с 1912 года; сидел командующий Северо-Кавказским военным округом Николай Дмитриевич Каширин, руководивший рейдом уральских партизан по тылам белогвардейцев в 1918 году, хорошо знакомый Тухачевскому по Восточному фронту; сидел и еще один военный в ранге комдива, которого Тухачевский сразу не узнал, но позже вспомнил, что это Горячев — командир 6-го кавалерийского казачьего корпуса имени Сталина.
Ну а уж председательствующего Военной коллегии Верховного суда СССР армвоенюриста Василия Васильевича Ульриха Тухачевский узнал сразу, да и кто его не знал — он неизменно вел самые нашумевшие не только в стране, но и в мире политические процессы. Впрочем, Тухачевский и ожидал увидеть в суде именно его, кого же еще! Маленький человечек, словно броней закованный в военную форму, сиял как розовощекое яблоко, медленно переводил взгляд своих пустых водянистых глаз с одного подсудимого на другого, по-иезуитски и в то же время доброжелательно, как старым знакомым, улыбаясь всем, кто сидел на скамье подсудимых. Он изредка трогал короткими пухлыми пальцами свои с немецкой аккуратностью подстриженные усики и, видимо, с нетерпением ждал, когда наступит блаженная для него минута открытия процесса — ведь это был звездный час в его жизни, такой же звездный час, каким он был и для Ежова, и конечно же для самого Сталина.
Впрочем, возникшая где-то в глубине души радость тут же погасла: все эти так хорошо знакомые люди казались сейчас как бы на одно лицо. Они были совершенно непроницаемы, мрачно-суровы, неприступны, выглядели как символы возмездия, смотрели прямо перед собой так, что их взгляды не пересекались со взглядами подсудимых; сгинуло то время, когда они, подсудимые, были с ними, судьями, на равных, а кое-кто из судей даже находился в подчинении нынешних подсудимых; сгинуло то время и наступило новое время, в котором библейское «не судите, да не судимы будете» уже потеряло свой изначальный праведный смысл.
Наконец Ульрих встал, выпрямился и торжественно-суровым тоном, которым оповещают об особых исторических событиях, открыл судебное заседание.
Тухачевский мельком взглянул на часы: было ровно девять часов утра.
— Слушается дело, — все тем же торжественно-суровым тоном продолжал Ульрих, — по обвинению Тухачевского Михаила Николаевича, Уборевича Иеронима Петровича, Якира Ионы Эммануиловича, Корка Августа Ивановича, Эйдемана Роберта Петровича, Фельдмана Бориса Мироновича, Примакова Виталия Марковича, Путны Витовта Казимировича в измене Родине, шпионаже и подготовке террористических актов…