Звезда Тухачевского
Шрифт:
Второй работник ополчился на кадры фильма, которые запечатлели атаку матросов на противника: бойцы шли в атаку, не рассредоточившись, как того требовали законы тактики боя, да еще и во весь рост, что связано с большими потерями.
— Да, товарищи, конечно правы в своих требованиях, — наконец подал голос Гамарник, — правы, если подходить к вопросу сугубо формально, а не с позиций искусства и правды истории. Художественное произведение — не учебник и не иллюстрация к уставным положениям! Тем более, когда в основе фильма лежат подлинные факты. Такие атаки бывали, они олицетворяют героизм военных моряков, их неукротимый дух, бесстрашие и презрение к смерти. Хорошая
Гамарник поднялся со своего стула.
— Сильный получился фильм, — завершая разговор, сказал он. — Очень сильный. Он будет пользоваться в армии и у народа большим успехом. Думаю, этой вещи суждена долгая жизнь. Мы тут обменялись мнениями с товарищем Тухачевским — он полностью согласен со мной. Спасибо!
И он пожал руки всем, кто был в просмотровом зале…
Странная, загадочная, парадоксальная штука — человеческая память, — о просмотре ли фильма сейчас вспоминать, в эти последние минуты жизни! А память, будто оберегая Тухачевского от страшных дум, высветила на мгновение именно этот эпизод.
И разве кто из сидевших на скамье подсудимых знал, что начальника Политического управления РККА, заместителя наркома обороны Яна Борисовича Гамарника, тоже причисленного к участникам военно-фашистского заговора, уже нет в живых: он застрелился у себя на квартире, когда за ним пришли с Лубянки…
Тухачевский дивился тому, что сидит в этом страшном зале, схожем со склепом, и спокойно, даже отстраненно думает о своих сослуживцах и друзьях, будто сам он вовсе и не подсудимый, а посторонний свидетель, зритель этого спектакля, именуемого судом, скорее даже не спектакля, а фарса. И лишь когда очередь дошла до него и Ульрих громко назвал его фамилию, с особым сладострастием присовокупив к ней слово «подсудимый», он, будто очнувшись от долгого сна, вернулся в реальность того, что происходило в зале.
Надо отвечать на вопросы. Но о чем говорить? К чему оправдываться? Все показания уже выбиты следователем с помощью самых изощренных пыток. Был, конечно, выбор: пытки или смерть. Пусть лучше смерть, чем новые пытки…
…Суд еще не был завершен, а Сталин уже подписал телеграмму:
«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем ЦК предлагает вам организовать митинги, рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюции о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. 12 июня. Секретарь ЦК Сталин».
30
Еще до суда над Тухачевским и его сподвижниками 2 июня 1937 года на Военном совете в наркомате обороны выступил Сталин. Речь его мало походила на столь знакомые и обычные «сталинские» речи — крепко «сшитые» логикой, выстроенные по привычному «чертежу», выверенные до последней запятой, покоряющие непреложной силой выводов и заранее отсекающие все возможности для какого-либо иного толкования или дискуссии. В отличие от такого рода речей, выступление его на Военном совете было излишне многословно, не всегда последовательно, а порой и просто сумбурно. Единственное, что определяло схожесть всех его речей, так это отсутствие конкретных фактов и доказательств, которые подменялись готовыми выводами, положениями и заключениями. Эти выводы нельзя было подвергать даже малейшим сомнениям, в них полагалось просто верить.
На Военном
— Товарищи, — начал Сталин, когда Ворошилов предоставил ему слово. — В том, что военно-политический заговор против Советской власти — не вымысел, что он существовал на самом деле, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. — Он умолк и обвел присутствующих долгим взглядом, как бы изучая всех и каждого и пытаясь убедиться в том, что в зале нет сомневающихся. — Бесспорно, здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.
Он снова помолчал и продолжил в зловещей тишине зала:
— Что за люди стояли во главе военно-политического заговора? Я не говорю о тех, которые уже расстреляны, я говорю о тех, которые еще недавно были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин — это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу и Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом. Среди руководителей по военной линии идут Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Всего в этой компании тринадцать человек. Что это за люди? Это очень интересно знать. Это — ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу ко вкусам и заказам германских фашистов. Итак, что это за люди?
Сталин грозно оглядел зал, как бы призывая ответить на этот вопрос присутствующих. Обвальная тишина зала вдруг прорвалась нервным, полным ненависти выкриком:
— Известно, что это за люди! Это — нелюди! Тухачевский — помещик!
— Вот вы говорите — помещик, — спокойно отреагировал Сталин, в глубине души довольный тем, что уже в начале своей речи сумел накалить атмосферу. — Ну и что? Ленин был дворянского происхождения, вы это знаете?
— Знаем! — откликнулся все тот же голос.
— Энгельс был сыном фабриканта — непролетарский элемент, как хотите. Сам Энгельс управлял своей фабрикой и кормил этим Маркса. Чернышевский был сын попа — неплохой был человек. И наоборот. Серебряков был рабочий, а вы знаете, каким мерзавцем он оказался. Лившиц был рабочим, малограмотным рабочим, а оказался шпионом. Подход к кадрам по социологическому признаку — не марксистский подход. Мы марксизм считаем не биологической наукой, а социологической наукой. Так что общая мерка, совершенно верная в отношении сословий, групп, прослоек, неприменима к отдельным лицам, имеющим непролетарское или некрестьянское происхождение.
Или говорят, — продолжал Сталин, — такой-то человек в 1922 году голосовал за Троцкого, поэтому он — не наш человек. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Но потом он отошел от троцкизма и вместе с нами очень хорошо дрался с троцкистами. Какой вывод следует из этого? Из этого следует вывод, что самое лучшее — судить о человеке, о людях не по их словам, а по их делам, по их работе.