Звезда Тухачевского

Марченко Анатолий Тимофеевич

Временами страсти по поводу бесславного поражения затихали, но лишь затем, чтобы разгореться вновь с еще большей силой и размахом, обрастая все новыми версиями, озарениями, предположениями и догадками, а то и покрываясь еще более плотным туманом мифов.

Поначалу все выглядело как дискуссия, не выходящая за пределы военного искусства. Гражданская война была позади, впереди уже маячил призрак новой военной схватки, а в годы передышки самое время было посостязаться в умении мыслить, спорить, низвергать авторитеты и мнить себя стратегами, видящими бой со стороны.

Впрочем, предмет дискуссии вроде бы уже давно покрылся пеплом забвения и едва просматривался в гуще прошедших лет, устоялся, вошел, казалось, ясным и определенным в курсы лекций, читавшихся в

военных академиях, красиво был изображен и вычерчен на огромных картах и схемах и вдруг как снег на голову возник вновь как бы из небытия и уже этой внезапностью своего появления взбудоражил успокоившиеся умы.

Историки, теоретики, а вслед за ними и практики возрадовались появившейся возможности скрестить шпаги и помериться силами — теперь уже не в лихих атаках с сабельным звоном и трясучей лихорадкой пулеметных очередей, а в мирных баталиях, оружием которых была логика, факты, а порой и немыслимые парадоксы, приводившие в изумление самых изощренных аналитиков.

И вот едва наступил год 1929-й, как злосчастная тема, связанная со стратегическим планом наступления на Варшаву, который уже, казалось, был надежно сокрыт в недрах военных архивов, вновь ожила и заговорила во всю мощь разноголосыми выступлениями с кафедр военных академий, с трибун собраний, теоретических конференций и военных советов, с газетных полос, с многостраничных военных трудов и просто в кругах людей, собравшихся на дружеское застолье и вздумавших освежить в памяти минувшие бои. На первый взгляд, особенно тех людей, которые, не были посвящены в тайное тайных Кремля и наркомата обороны, этот новый всплеск дискуссий мог бы показаться и довольно странным, и совершенно случайным. Но лишь на первый взгляд. Тот же, кто не посчитал за труд поглубже вникнуть в суть этой беспрецедентной кампании, смог бы, пожалуй, без особых усилий выявить некоторую закономерность происходящего.

То обстоятельство, что именно в 1929 году, через девять лет после поражения наших войск под Варшавой, с небывалой, почти ураганной силой закипели нешуточные страсти, изначальный смысл которых состоял в том, чтобы назвать истинных виновников этой трагической страницы летописи гражданской войны, могло действительно показаться совершенно случайным.

Но все принимает абсолютно иной смысл, если на это событие, как транспортир на бумагу, наложить одну конкретную дату: пятидесятилетие Иосифа Виссарионовича Сталина. И хотя год двадцать девятый в описаниях историографов неизменно связывался с наступлением социализма по всему фронту, ни один из этих историографов не отметил, что этот год был годом рождения культа личности, трамплином его восхождения к единоличной власти.

Трудно ответить на вопрос, чем руководствовалось человечество — умом или чувством, вплетая в череду условностей, порой нелепых и никчемных, юбилейные, или, как их стало принято именовать, «круглые даты». Как бы то ни было, на протяжении тысячелетий это самое человечество с неистовством одержимых отмечало юбилеи монархических династий и самих монархов, победоносных сражений и великих открытий, круглые даты в биографиях полководцев и ученых, политических деятелей и писателей, художников, кумиров публики и авантюристов… Истоки этой, въевшейся в плоть и кровь людей традиции, как и пути Господни, неисповедимы. Одна из догадок, впрочем не претендующая на истину в последней инстанции, может состоять в том, что человечество, отчетливо сознавая тот факт, что ему, по иронии судьбы, отказано в праве на бессмертие, вознамерилось хотя бы таким, чисто условным способом, уцепиться за возможность хоть сколько-нибудь продолжительное время оставаться в умах и памяти современников, а если уж очень повезет, то и потомков.

И потому, сколько существует человечество, столько и громыхают, подобно майским грозам, нескончаемые юбилеи, особенно тех личностей, которые стоят у штурвала государственной власти. Такие даты во все времена отмечались с той оголтелой помпезностью и с тем откровенным коленопреклонением, которые затмевали собой все иные празднества и торжества.

Вся страна, и особенно ближайшее

окружение Сталина, прекрасно знала, что 1929 год — год особый. Правда, день юбилея приходился почти на конец декабря и времени впереди было не так уж и много для того, чтобы достойно, во всю гигантскую мощь отметить блистательную историческую дату и этим действом с новой силой объявить всему миру, что в России есть великий вождь, и не просто вождь всех россиян, но и предводитель могучих шеренг мирового пролетариата. И чтобы этот замысел удался на славу — нельзя было не только допустить, но даже и на миг подумать о том, чтобы на лик нового социалистического Иисуса Христа попала бы хоть единая крохотная соринка. А в среде военных знали, что такой «соринкой» могли оказаться утверждения Тухачевского о том, что одна из причин поражения его армий под Варшавой — невыполнение руководителями Юго-Западного фронта директивы главкома и прямых указаний Ленина повернуть фронт на помощь армиям, устремившимся на столицу Польши. И что членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта, который отказался подписать приказ о передаче части войск фронта в распоряжение Тухачевского, был именно Иосиф Виссарионович Сталин.

Для начала в ход была пущена, в качестве артподготовки, книга бывшего командующего Юго-Западным фронтом Александра Ильича Егорова.

Александр Егоров пришел в Красную Армию совсем не тем путем, которым пришел в эту же армию Михаил Тухачевский. Во-первых, он был на десять лет старше Тухачевского и не имел дворянского происхождения. Отец его, Илья Федорович, был бузулукским мещанином и определил сына на военную стезю вовсе не потому, что тот жаждал воинской славы, а прежде всего потому, что семью основательно заела бедность. Начал служить Александр в 4-м гренадерском Несвижском полку казеннокоштным, иными словами, был взят на полное обеспечение казны, за обмундирование и продовольствие денег с него не взимали. Затем — Казанское военное училище.

Казань запомнилась двумя памятниками — Александру Второму в казанском Кремле и Гавриилу Державину у городского театра. На пьедестале памятника поэту он прочитал впервые в жизни строки, которые впечатались в душу:

Мила нам добра весть о нашей стороне! И дым отечества нам сладок и приятен!

А в остальном — почти все так же, как и у Тухачевского, — окопы Первой мировой войны, фронты войны гражданской. Там, на Юго-Западном фронте, судьба и свела его со Сталиным.

Уже там, на фронте, Егоров с первых дней понял, что Сталин — из тех упрямых и непоколебимо верящих в свою непогрешимость людей, которые не переносят ни малейших возражений, более того, воспринимают любое возражение как враждебный выпад в свой адрес и в глубоких тайниках души навеки запомнят того, кто осмелился им возразить, и не просто запомнят, но и постараются в нужный момент отомстить — сурово и беспощадно. И потому даже донесения и телеграммы, направлявшиеся на имя главковерха или же на имя самого Ленина, подписывались не в обычном, принятом в военной иерархии порядке, когда первым ставил свою подпись командующий фронтом, а вслед за ним член Реввоенсовета, а наоборот, когда подпись члена Реввоенсовета была первой. К примеру, как в телеграмме на имя Ленина от 25 октября 1919 года:

«Созданные долгими усилиями Антанты и Деникина конные корпуса Шкуро и Мамонтова как единственный оплот контрреволюции разбиты наголову в боях под Воронежем красным конным корпусом Буденного. Воронеж взят красными героями… Преследование разбитого противника продолжается. Ореол непобедимости, созданный вокруг имен генералов Мамонтова и Шкуро, доблестью красных героев кавкорпуса Буденного низвергнут в прах. Реввоенсовет Южного фронта. Сталин, Егоров».

Да и разве можно было бы даже представить себе, чтобы в такого рода телеграмме, сообщавшей весть о победе над белыми войсками, которые были уже едва ли не у самой Москвы, подпись Сталина даже тогда, в девятнадцатом, могла оказаться на втором месте!