Звезда Тухачевского
Шрифт:
В 1905–1907 годах я по воле партии был переброшен на работу в Баку. Два года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических руководителей. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе свое боевое крещение. Здесь я стал подмастерьем от революции.
В 1917 году я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Петроград. Там, в непосредственной близости к великому учителю пролетариев всех стран — товарищу Ленину, в буре великих схваток пролетариата и буржуазии я впервые научился
От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Петроград) — вот такова школа моего революционного ученичества».
Сталин долго перебирал в памяти все этапы своего жизненного пути и подумал о том, что эти мысли следует записать — они должны сохраниться для истории, и особенно как поучение тем, кто, вынырнув из пучины монархического режима, не пройдя школы революционной закалки, во всеуслышание объявляет, что он — испытанный революционер, что он всем сердцем принимает революцию. Нет, уважаемые попутчики, как бы вы ни заверяли нас в своей верности, как бы ни клялись в том, что отвергли старый мир, чтобы строить новый, — до конца своих дней вы останетесь рабами своего прошлого и ничем не смоете того клейма, которое поставил на вас царизм.
«Вот и этот борец за социализм — Тухачевский. Да, он доказал, что встал на новый путь, — доказал не словами, а победоносными сражениями в гражданской войне. Но кто возьмет на себя смелость утверждать, что в новой войне, которую, несомненно, придется испытать, он не переметнется к тем, кто ближе его прошлому монархическому духу, кто поманит его, обещая за предательство щедро одарить высокими постами, наградами и жизненными благами? Только истинные революционеры, закаленные в горниле классовой борьбы, не способны изменить своим идеалам».
Подумав об этом, Сталин мысленно похвалил себя: только такой вывод является единственно правильным и непогрешимым.
«А маршала мы ему все-таки присвоим, — решил он. — Не сейчас, через несколько лет. И посмотрим, что из этого выйдет».
8
Вскоре после того, как книга Тухачевского «Поход за Вислу» увидела свет, на нее откликнулся маршал Юзеф Пилсудский, бывший главнокомандующий польской армии.
Читателю, не связанному субъективными восприятиями, сразу же бросалось в глаза, что старый маршал, несмотря на все свои старания, не в силах переломить самого себя и дать однозначную оценку личности Тухачевского. Как это ни странно, маршал, которого можно было бы упрекнуть в чем угодно, но только не в нерешительности и не в отсутствии твердых убеждений, говоря о своем противнике, испытывал необъяснимые колебания. То он называл Тухачевского человеком с абстрактным мышлением, то утверждал, что Тухачевский — «командующий с сильной волей, с большой энергией и настойчивостью, с признаками крупного полководца, способного на смелые планы и их энергичное выполнение».
Анализируя уже ушедшие в историю события советско-польской войны, Пилсудский избирал, казалось бы, непригодное для исследования истории Сослагательное наклонение: что было бы, если бы поступили не так, а иначе…
Пилсудский не был бы Пилсудским,
В чем Пилсудский был абсолютно прав, так это в том, что в достопамятном 1920 году на обширной арене между Днепром, Березиной и Двиной с одной стороны и Вислой — с другой — решались судьбы Польши и Советской России.
Весь цивилизованный мир взирал на эту схватку с трепетом и надеждой, или, как изысканно изъяснялся Пилсудский, то со слезами горечи, то с улыбкой счастья.
Пилсудский полагал, что исторические события — как, впрочем, и сама судьба — поставили его выше Тухачевского, несмотря на то, что тот командовал хоть и большей по численности, но все же только частью советских войск, в то время как сам Пилсудский являлся главнокомандующим всей польской армии.
В анализ, свойственный стилю военных историков, Пилсудский искусно вкрапливал феерический сарказм, изящные и в то же время ядовитые остроты, порой тонкий, порой казарменный юмор. Говоря о том, что Тухачевский в своем труде свел все описания сражения лишь к исследованию функций командующего, тут же присовокупил, что он тем самым создал впечатление «ветряной мельницы, вращающейся в пустом пространстве». «Необычайная абстрактность труда, — добавлял он, — дает нам образ человека, который перемалывает только свои собственные мысли, свои душевные переживания».
Насладившись изящной атакой на своего противника, Пилсудский приступал к анализу уже собственно боевых действий, начав этот анализ, как и полагается, с театра боевых операций.
Прежде всего он отметил, что Двина и Днепр образуют в верхнем течении сравнительно узкий коридор, закрытый у своего выхода к востоку крупнейшим в данной местности городом — Смоленском. Потому-то все набеги и походы, будь то с польской или русской стороны, неминуемо натыкались на Смоленск. Город этот был как бы воротами, в которые прежде всего приходилось стучаться, когда дело касалось операций более крупных размеров. Смоленск в течение веков захватывался той или иной стороной…
Телеграмму о наступлении красных войск Пилсудский получил в Житомире, перед самым отъездом в Варшаву. Еще за неделю до этого он вызвал в Калинковичи генерала Шептицкого и там обсудил с ним свой план расширения на севере удачного южного наступления польских войск. Телеграмму Пилсудскому принесли в вагон поезда, стоявшего на Житомирском вокзале. Главком тут же отдал приказание: срочно телеграфировать генералу Шептицкому, чтобы тот принял пока что командование и над Первой армией. Главком передавал в его распоряжение 17-ю дивизию, стоявшую в Лиде, и приказал немедленно приступить к переброске 4-й дивизии из Коростеня и 15-й дивизии из Фастова.
По приезде в Варшаву Пилсудский решил прежде всего послать подкрепления в Минск.
Читая панические телеграммы Шептицкого, взывавшего о помощи, Пилсудский испытывал большую тревогу и волнение, но тем не менее ничем внешне не выдал своего истинного состояния души и выглядел абсолютно спокойным, даже невозмутимым. Он множество раз повторял про себя знаменитое изречение Клаузевица: «На войне действия происходят в атмосфере опасности и неизвестности», которое действовало на него гипнотически. При этом он неизменно присовокуплял к этому изречению собственное: «В географии и геометрии имеется много капканов для командующих».