Звезда творения
Шрифт:
Я пустила Майка за руль. Байк, по-моему, остался не слишком доволен. Если он характером в хозяина, то должен предпочитать девушек за рулем, поближе к своему сердцу (или что там ему заменяет бензобак?).
Возле музея Вжик картинно затормозил, пустив по улице шлейф пыли. Я спрыгнула на землю:
— Ну, до вечера?
Майк только махнул рукой и с ревом рванул куда-то в сторону пустыря с Вагранским лабиринтом. Честно говоря, даже думать не хотелось, что ему там нужно. Неужели его и в самом деле тянет туда, к этим страшным людям, в мир, где возможны люди-мутанты, гигантские псы и железные голуби?
Я поймала себя на мысли, что уже не думаю о вчерашнем путешествии через лабиринт как о чем-то невозможном. Что ж, похоже, выбор я уже сделала — и выбрала не самый безопасный
Я остановилась в тени чахлой березки и достала телефон.
— Ольга Николаевна? Я приехала. Хочу еще раз осмотреть картину… в смысле, копию. И хранилище. Это возможно?
На этот раз мне пришлось входить в музей на общих основаниях, то есть покупать билет в окошечке кассы, очень похожем на старое дупло. Ольга Николаевна дожидалась меня в главном зале, куда выходил крошечный вестибюль с кассой. Старушка вахтерша все так же дремала на своем стуле у входа. Однако сегодня так просто попасть в хранилище не получилось — то ли магия Братства Хаоса, приносящая удачу, перестала действовать, то ли просто момент выпал неудачный. По залу рассыпалась группа ребят лет девяти-десяти, явно отряд из школьного летнего лагеря. Перед ними ходила маленькая рыжеволосая женщина-экскурсовод, со старой деревянной указкой в руках. Надо же, я такие указки только в кино видела… Над входом в следующий зал висел большой портрет Порфирия Бесчастного, написанный явно позже и с фотографии. Насколько я помнила информацию с сайта музея, прижизненные изображения Бесчастного можно пересчитать по пальцам, и все они — парадные фотографии персонала горного предприятия, на котором он работал. Если бы не управляющий завода, до самой революции регулярно нанимавший фотографа для «корпоративных» снимков, мы бы так и не узнали, как выглядел Бесчастный. А выглядел он примечательно: седоватый, встрепанный, с бородкой клинышком и в кривовато сидящей форменной фуражке. Казалось, его снедает постоянная жажда движения, он, похоже, с трудом дожидался, когда фотограф скажет «Снято!» — и можно будет убежать. Наверное, современники и впрямь держали его за сумасшедшего.
Я пристроилась за спинами детей, украдкой оглядываясь. Ольга Николаевна стояла у стены с натянутой улыбкой и делала вид, что внимательно слушает экскурсию. Нужно было дождаться удобного момента, чтобы незаметно проскочить мимо детей.
— Сколько же лет прошло со дня рождения Порфирия Степановича? — спросила экскурсовод. — Кто помнит?
— Сто! — крикнул кто-то из ребят.
— Восемьдесят!
— Нет, сто пятьдесят!
— Кто сказал «сто пятьдесят»? — вскинулась экскурсовод. — Умница! Конечно! Сто пятьдесят лет назад родился самый известный художник нашего города. А кем он был по профессии? Он только картины рисовал? Или был кем-то еще?
— Учителем!
— Только картины рисовал!
— Шахтером!
— Нет, не шахтером…
— Инженером!
— Умница! — возликовала экскурсовод. — Наверное, ты про Порфирия Степановича читала, да? Биографию? Молодец! Конечно, Порфирий Бесчастный был по профессии горным инженером, то есть помогал проектировать шахты, рудники, дороги…
Зал представлял собой экспозицию быта северо-каменских рабочих начала двадцатого века. У стен стояли комоды и помутневшие трюмо, обитые плюшем диваны и грубые табуретки. А на стенах уже расположилась экспозиция оригинальных полотен Бесчастного — некоторые из них я видела вчера в хранилище. Ну да, ведь в музее послезавтра должна открыться его выставка… Но «Хаоса» — точнее, его копии — среди них не было. Как уж Ольге Николаевне удалось оставить картину в запаснике, чтобы я ее посмотрела, — одному богу известно. Впрочем, я не увидела ни «Стазиса», ни «Мультиверсума», ни поддельной «Бездны». А все остальные полотна, иллюстрирующие глубины философии Бесчастного, довольно неуместно смотрелись среди керосиновых ламп и пожелтевших вязаных салфеточек на комодах.
Ольга Николаевна поймала мой взгляд и едва заметно кивнула: мол, пора. Я проскользнула мимо сдвинувшейся экскурсии в соседний зал, в котором не было ни души. Через минуту явилась моя музейщица. Она ни словом
— Идем.
Мы прошли теми же узкими и темными коридорами к хранилищу. Ольга Николаевна молчала, и мне показалось, что она боится, как бы мы с ней не наткнулись на кого-нибудь из ее коллег. Она словно утеряла большую часть вчерашней самоуверенности. Неужто и впрямь так надеется на помощь магии? Впрочем, откуда мне знать — я-то никогда не полагалась в своей работе на потусторонние силы…
В хранилище со вчерашнего вечера стало намного просторнее, но оставшиеся полотна все так же стояли на полу вдоль стен. Ольга Николаевна вошла вслед за мной в комнату, плотно прикрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Я медленно двинулась вдоль ряда картин и остановилась возле несчастного «Хаоса». Чувствовала я себя по-дурацки. Никогда в жизни мне не приходилось выступать в роли частного сыщика.
Я присела перед картиной. Она ничуть не изменилась. Очень, очень достойная копия — в том смысле, что сохранены были все, даже самые мелкие детали. Скорее всего, ее рисовали по качественной фотографии. Но вот в отпечатке личности того, кто изготовил подделку, мне сегодня почудилось что-то необычное. Вчера я была так потрясена тем, что не нашла оригинала, что не обратила внимания на мелкие странности, но сейчас… И опять это ощущение, которое охватило меня во время разговора с дорогой тетушкой — как будто я смотрю на нечто значительное, но не могу увидеть, как будто в голове вертится важная мысль, которую я никак не сформулирую…
— Ольга Николаевна, — пробормотала я, откашлявшись. И как они работают, эти детективы? — А никого постороннего вы в музее в последние дни не видели? Или ваши коллеги? Копия ведь совсем свежая, картину подменили недавно.
Она медленно покачала головой.
— Вы зря вчера ушли, — укоризненно произнесла она своим детским голоском. — Вы отказались от помощи, которая нам так была нужна. А я ведь не ясновидящая, я не знаю, кто здесь ходит в мое отсутствие…
Так, главное — терпение. Ради себя и ради Антона я должна убедить эту женщину немного пошевелиться.
— Ольга Николаевна, я… не могу принять такую помощь. Пусть даже вам кажется, что она ничего не стоит. Считайте, что я не могу сделать это по личным причинам. Нам с вами придется провести небольшое расследование самостоятельно, без помощи ваших друзей. Ведь вы хотите получить деньги? Вам они нужны?
— А кому они не нужны, — буркнула музейщица.
— Ну вот. Возможно, полотно где-то рядом, может, даже еще в музее, просто мы не знаем где. Есть вероятность, что нам не придется долго его искать. Но само собой оно к нам не вернется. Надо предпринять хоть какие-то шаги.
Музейщица упрямо молчала. А, ладно, раз Антон так хочет именно эту картину…
— Если вам удастся добыть достоверные сведения о том, где сейчас полотно, мы увеличим ваше вознаграждение… скажем, на двадцать процентов. Как вы на это смотрите?
Все-таки алчность — универсальный ключ к сердцам. Ольга Николаевна мысленно прикинула общую сумму и решила прекратить дуться.
— Хорошо, я поспрашиваю у других работников, не видел ли кто посторонних в последние дни, не заметил ли что-то странное. Хотя у нас тут, — прибавила она, криво улыбнувшись, — то и дело происходят странные вещи. Особенно в залах с картинами. У нас даже приметы есть, свои, музейные, связанные с Бесчастным. Например, если «Мультиверсум» покосился на стене — точно где-то землетрясение случилось. Когда в Японии было последнее сильное землетрясение — ну, еще когда Фукусиму разрушило, — «Мультиверсум» вообще со стены упал…
Меня поразил ее тон. Он был… почти благоговейный.
— И вы хотите продать одну из этих картин? К которым относитесь с таким восхищением? — удивилась я. — Но зачем?
Ольга Николаевна отвела взгляд.
— Очень нужны деньги, — тихо сказала она. Помолчала и добавила нехотя: — Мой сын наркоман. Я потому и в Братство вступила, и «Хаос» решила продать — чтобы только его спасти. Без денег и без магии мне этого не сделать. А наркотики… вы себе не представляете, что это такое. Это хуже смерти.