Звезда в хвосте Льва
Шрифт:
– Так у вас, стало быть, правнук родился? – озадаченно спросил Ромашов.
– Так и есть, – расцвела в улыбке помощница по хозяйству.
– Я никогда не думал, что вам столько лет! А ведь вы правы. Заниматься в таком возрасте домашним хозяйством тяжело.
– А я что говорю? – обрадовалась Василиса Петровна. – Так Дашенька остается?
– Да, конечно, – кивнул Ромашов. – О ее зарплате мы потом поговорим.
Василиса Петровна с неожиданным для ее возраста проворством ушла, точнее, убежала в дом.
– Я помою руки, Андрей Георгиевич? –
– Да, Василиса Петровна вам покажет, где это можно сделать.
Домработница была на кухне вместе с внучкой. Еще в коридоре Журавушкин услышал, как они спорят.
– Не буду горничной работать! – кричала Даша. – Ты мне не это обещала, когда звонила! Я не для того в Москву приехала, чтобы сортиры мыть! Да за мной все мальчики в классе бегали! Я хочу быть моделью! Или кинозвездой!
– Да успокойся ты, – увещевала ее Василиса Петровна. – Полдела уже сделано. Осталось чуть-чуть потерпеть. Вот женится на тебе Ромашов, у тебя сразу все будет.
– Ба! Он же старый!
– Зато богатый.
– Ну, ладно. Но потом я с ним разведусь, слышишь?
Журавушкину стало неловко. Недаром говорят: простота хуже воровства. Лучше бы Даша украла серебряную ложку, или ай-пад, чем так цинично и откровенно говорить о своих видах на столичную жизнь.
«Стейси Стюарт – дубль два, – подумал он. – Причем, вариант ухудшенный, а не улучшенный. Хорошенькое же Ромашову досталось наследство!»
Аркадий Валентинович деликатно кашлянул. Градова-старшая обернулась и вздрогнула.
– Василиса Петровна, где тут у вас туалет? – смущаясь, спросил Журавушкин.
– Да-да, конечно, – засуетилась та. – Я сейчас покажу.
Когда Журавушкин вернулся на веранду, Ромашов сидел в плетеном кресле и с досадой объяснял что-то худому черноволосому мужчине в очках. Тот сморкался в огромный носовой платок и без конца повторял:
– Ну, как же так, а? Как же так?
Журавушкин понял, что перед ним Ефим Раевич. И громко сказал:
– Добрый вечер.
Раевич обернулся и поправил очки. Глаза его за толстыми стеклами были беспомощными, как у ребенка, и почему-то виноватыми. Журавушкин удивился, что у Ефима Ивановича почти нет седины. А ведь Раевичу за пятьдесят! Не похоже, что он подкрашивает волосы. Жизнь была легкая? Или это особенность такая? Как давно подметил Журавушкин, в каждом человеке есть какая-то особенность, можно даже сказать, уникальность. Иногда это сразу бросается в глаза, а иногда спрятано так глубоко, что не сразу и найдешь. А найти следует, если собираешься ему помочь, или, напротив, вступить с ним в конфликт. Журавушкин еще не решил, симпатичен ему Раевич или нет, но отсутствие седины сразу отметил.
– Здравствуйте, – заметно картавя, сказал тот. – Вы, как я правильно понимаю, господин адвокат?
– Аркадий Валентинович, – отрекомендовался Журавушкин. – А вы – господин Раевич?
– Именно так, – тот нагнул голову к левому плечу и клюнул носом, обозначая поклон. Вся его нелепая фигура дернулась, казалось, Раевич сейчас
– Аркадий Валентинович, я вас умоляю, объясните Фиме, что мы сделали все возможное, – сказал Ромашов. – И будем делать. Просто сегодня не наш день.
– Да, вы правы. – Журавушкин сел к столу.
Василиса Петровна проворно накрыла его скатертью и расставила элегантные чашки из белого фарфора, с золотым ободком. Хозяин дома и Раевич тоже переместились к электрическому самовару. Журавушкин глотнул чаю с мятой, прокашлялся и спросил:
– Вас уже допрашивали, Ефим Иванович?
– Вкратце.
– Это как?
– В силу моего душевного и физического состояния на тот момент. Не думаю, что от меня был толк, – грустно сказал Раевич.
– Но что-то же вы сказали?
– Правду. Есть золотое правило: не знаешь, что сказать – говори правду. Иначе можно так запутаться во лжи, что и в правду никто потом не поверит. А ведь пока не понятно, что и как.
– И в чем она состоит, эта правда? – осторожно спросил Журавушкин.
– Мне говорить, как есть? – Ефим Иванович посмотрел на Ромашова. Тот кивнул. – Мы, как обычно, готовились ко сну. Где-то в половине двенадцатого Раре пришла эсэмэска. Ее содержание, вы, я полагаю, знаете?
– Да, – кивнул Журавушкин. – Или я или ты.
– Я сразу сказал Раре: не ходи.
– Почему?
– У меня было дурное предчувствие. Как только пришло сообщение, я спросил у Бодлера: что будет? К чему все это?
– Извините, я не понял? – озадаченно посмотрел на него Журавушкин. Ромашов тонко улыбнулся. – Вы устроили сеанс спиритизма?!
– К чему такие сложности? Есть весьма примитивный способ гадания, – пояснил Ефим Иванович. – Но действенный. Берешь любую книгу, и загадываешь: страница сто один пятая сверху строка. Можно просто ткнуть пальцем.
– Но сейчас, насколько я знаю, не святки, – напомнил Журавушкин.
– Бодлер для меня все равно, что Библия, – вздохнул Раевич. – Поэтому я и шага не сделаю, не посоветовавшись с ним. И Раре говорю так же: прежде чем что-то предпринять, спроси у Бодлера.
– И что вам сказал Бодлер? – стараясь сдержать улыбку, спросил Аркадий Валентинович.
– Он сказал: «В глазах твоей жены я загорюсь, играя», – торжественно ответил Раевич.
– Ну и в чем тут опасность?
– А разве не понятно? Эта фраза – явное предостережение. «Загорюсь». И про мою жену, понимаете?
– Я думаю, что Бодлер имел в виду какую-то другую жену, не Раису Гавриловну, – не удержался от улыбки Журавушкин. – Это вообще о чем стихотворение?
– «Душа вина», – признался Раевич.
– Вот видите. Это скорее, предостережение от алкоголизма.
– Но ведь кончилось все плохо! – Раевич взмахнул руками и снова чуть не упал со стула.
– Фима, успокойся, – мягко сказал Ромашов. Для любовника чужой жены, с чьим мужем он живет под одной крышей, Андрей Георгиевич был чересчур лоялен и терпелив.