Звёздная тропа
Шрифт:
Ветер за окном поутих, но все еще пробегал, ерошил кроны оголенных деревьев.
Василий пробудился не в настроении, и, раздражаясь, представил, как поймает старого, ненужного петуха, свернет для начала орущую голову с бултыхающимся красным гребнем, желтым изогнутым клювом и птичьими, безумными глазами. А затем на колоде отточенным лезвием топора четким ударом отсечет ее напрочь. Петух вырвется, побежит, безголовый, и оттого ужасный, танцуя свой последний танец без названия, и сердце его продолжая судорожно сжиматься, выплеснет последнюю кровь. Затем, похлопав крыльям, он упадёт. Мать обольет петуха кипятком и ощиплет. В холодильнике жилистую птичью тушку поджидает пара свиных голяшек.
«Ничего,
Как раз сегодня открылась охота на фазана. Василий соблюдал охотничьи ритуалы, правила и традиции; правда, часть из них он толковал весьма расширенно, но браконьером себя не считал. Он не стрелял курочек и хищных птиц. Почти не охотился вне отведенных сроков. Не палил чтобы просто убить, и бросить. А вот тому же кабану, какая разница, лишится он своей звериной жизни по лицензии, купленной за сумасшедшие деньги, или бесплатно? И кабанов, и фазанов этих, никто ведь не разводил, и плодились они в окрестностях сами по себе.
Выйдя из дома, и, отметив про себя отсутствие кота. Прошел в сторону курятника, где на стене старого, построенного отцом гаража укреплен древний, алюминиевый умывальник.
В мутном воздухе тянуло дымом. Так сгорая, пахла сухая картофельная ботва, с попавшими в огонь стеблями конопли и прочими сорняками. В детстве, в этой золе, прямо на огороде он пек картошку.
Лежащий у калитки серый кобель приподнялся, и, позвякивая цепочкой, заскулил, махая пружинистым хвостом. Затем встрепенулся, отряхиваясь от носа до кончика выпрямившегося хвоста, и после, свернув его в крутой бублик, подпрыгивая залаял. Прекращая прыгать, он, вытягивая шею к земле, подворачивая морду набок, начинал с какой-то обидой завывать. Отчетливо, после низкой и короткой, собачьей ноты «У…», добавлял долгое, переходящее в скулящее «…а-а-а».
– Сейчас, сейчас Бача. Двинем. Походим… – успокаивал лайку Василий. Его сердце, при виде предвкушающей охоту собаки, оттаяло. Ладонь потрепала по вздыбленному загривку, пальцы помяли прохладную, приятную шерсть, под которой ощущалось упругое тепло собачьих мускулов.
Настроение улучшилось, и он, с удовольствием махая руками, вымылся ледяной водой, обливая шею, волосы, грудь и подмышки.
Температура на улице двигалась вслед за солнцем, опускаясь ночью практически до нуля, но с восходом, воздух вновь прогревался к обеду градусов до десяти.
– Нормально, Бача, погода что надо! не жарко. Нам с тобой хорошо ходить будет. Только, слышь, горелым что-то несет. – сказал Василий кобелю возвращаясь в дом и вытираясь на ходу сдернутым с веревки старым полотенцем, провисевшим на ней всю весну, лето и начало осени.
Он зашел внутрь. Матери в доме не оказалось. «Куда они подевались?» – подумал Василий о матери и о коте. Но думы его, настроенные на охоту, так, что даже не хотелось курить, повели к металлическому ящику, в котором хранилась двустволка и патроны. Он открыл ящик, и отметил, что все в нем в прежнем порядке. Разобранное на две составные части оружие, опиралось казенной частью стволов и прикладом о нижнюю, внутреннюю поверхность ящика. Тут – же, лежал свернутый, потертый ремень. В потемневшем, из толстой фанеры, клееном ящичке лоснились пластиком толстенькие и смертельно-яркие коротыши.
«Ага – сказал сам себе Василий, рассматривая их и перебирая, – «пятерка» – в наличии, «единицы» взять… мало ли… заяц выскочит».
Он отобрал
Зайцев в эту пору стрелять было еще нельзя. На них охота открывалась в ноябре, и тогда окрестности оглашались дурным, захлебистым лаем привезенных из города гончих.
Лишнего шума Василий не любил, и предпочитал лайку, сигнализирующую строго по делу. Время от времени кобель, коротко и тонко взвизгивая, выгонял ушастого из посадки или куртины кустов. И Василий, в азарте, выбирая упреждение перед мелькнувшим зверьком, палил поочередно из двух стволов.
Но все же по зайцам он предпочитал другую охоту. Наступающую в пору снегопада, когда подмораживало и словно одуревшая от обилия белоснежья, мертвяще отражалась в его пологе колдовская луна. Каждый кустик, каждая торчащая травинка отбрасывала узорную, не живую тень. Тогда Василий тепло одевался и выходил через лаз в заборе со стороны огорода, оставляя воющую собаку во дворе. Неподалеку он пересекал усыпанную снегом молчаливую лесополосу, спускался с бугра в лог, где забирался и усаживался в лабазе, устроенном на старом, корявом стволе осокори.
На белой целине темные русаки, прибегающие кормиться зеленевшей под снегом травой, были видны отлично. Зачастую их собиралось несколько, и Василий любил наблюдать, как они потешно гоняются друг за другом. Все ближе и ближе приближаясь под убойный ружейный выстрел.
Иногда, вместо зайца, на поляну, окруженную с одной стороны стеной камыша, скрывающего низкий берег мелкой речушки, а по склону холма – зарослями терновых кустов, осторожно выходила косуля, а то и похрюкивая, уверенно разрушал тишину, ломая сухой рогоз и опавшие ветки, – дикий кабан. Это случалось редко, но для таких случаев на косулю у Василия была заготовлена картечь, а на кабана – самодельно отлитая из свинца пуля. На лисиц и шакалов Василий патронов не тратил, – куда их? – звериные шкуры давно уже никого не интересовали.
Собравшись, Василий посмотрел на банку с самогоном, но пить не стал. Вяло, без аппетита, перекусил яичницей, зажаренной на сале, и выпил заваренного, измельченного шиповника, ягоды которого собирал в осеннюю пору на колючих кустах за огородом.
Затем налил в пластиковую бутылку воду, и, закинув на плечи рюкзак и ружье, вышел во двор. Подойдя к прыгнувшей на грудь радующейся собаке, поглаживая по прижатым ушам, перецепил ошейник с цепочки на веревочный поводок. Резко одернул рванувшего к забору и залаявшего пса: – Фу! Кому сказал!
Мимо калитки, мыча и толкая друг дружку, проплывало коровье стадо, окруженное запахом стойла, навоза и сена; в основной массе коровы были рыжей масти, попадались черно-белые; пегих было вовсе две. Сорокалетний пастух Коля, в бейсболке, с косящими глазами, худой как прут, которым подгонял коров, шел позади со старой школьной сумкой, висящей на левом плече и время от времени громко покрикивал на тормозившее стадо: – Пошли! ну! пошли, девочки мои! – несильно стукая по крупу ближайшую арьергардницу. Отставшая увеличивала скорость, и прибавив ходу, толкала ближайшую перед собой. Улица недовольно оглашалась протяжным, гудящим: «Му-у!».