Звёздная тропа
Шрифт:
Увидев коров, Василию подумалось, что мать ушла на соседнюю улицу за молоком, а кот увязался за ней, поэтому дверь на замок закрывать не стал. Брать, если что, в доме было нечего. Самое ценное, считал Василий, это висевшее на плече ружье.
Услышав лай, пастух обернулся, и, увидев вооруженного Василия стоящего у калитки, крикнул: – Здорово были! Далеко собрался?
Василий усмехнулся: – По настроению, Коля. Куда ноги донесут.
– Если чё… – крикнул Коля, – подходи. Покурим!
Василий, словно соглашаясь, махнул ему рукой. Колю в станице считали балбесом, ни к чему, кроме пастушества не пригодному.
« …Нет – решил Василий, – я бы так не смог. Целый день сиди как пень с глазами. Ни выпить, ни телевизор посмотреть, ни на реку, ни на охоту, ни в город, на базар… – улегся в кладку последний кирпич самого весомого аргумента. – В жару, в дождь – шарься за ними! крути хвосты!»
При этих мыслях Василий как-то подобрался, приосанился и напряг мышцы живота, превращаясь во что-то сильное и хищное. Выходящее на охоту. Занятие настоящее, достойное мужчины.
«Все в этом мире – охота. Она от слова – хотеть. Если хочешь – значит, ты – охотник».
Мысли Василия потекли и оформлялись примерно так: обезьяна, прекратившая собирать личинок и выкапывать корешки, взявшая в руки дубину и убившая мамонта, превратилась в человека. Война – охота. Выслеживаешь врага как дичь; ждёшь, когда появиться в прорези прицела неясный силуэт или навалиться он горлом на нежданное лезвие твоего ножа. За деньгами – тоже охота. Тут – вплоть до войны. За бабой – и то, охота! Присматриваешь, выбираешь из стада, повкуснее. Волоокую такую, с тугими гладкими сиськами. Приманиваешь дудочкой. А потом – хвать, и стреляешь в нее, стреляешь. Пока не забьется, пока не застонет. Снова и снова…
Вспомнилось, как шутил Левочкин: «Товарищи солдаты! По утверждению восточных мудрецов, нет ничего слаще, чем скакать на мясе охотясь за мясом, есть мясо, зажаренное на огне, а после, возлегая в шатре, вонзать мясо в мясо!»
«Где он, рядовой Левочкин? В Москве своей, наверное. Умный он, Левочкин. Умные – они все там…» – продолжал размышлять Василий. Слово «Москва» породило в его воображении знакомый с детства зрительный образ: булыжная Красная Площадь, яркие звезды на башнях Кремля, бой часов, пушистые елки вдоль темно-красных, древних стен.
«Храм этот еще… такой красивый… как его… имени кого?.. Знакомое что-то. Не… не помню…» – губы, еле шевелясь, сами собой проговорили эти беззвучные слова. Голова, в подтверждении полной неясности ранее ему известного наименования культового сооружения, отрицательно повертелась из стороны в сторону. Брови сошлись у переносицы, а губы, из-за неимения подходящих слов, строго и печально сжались.
Он с усилием переключил память на свои знания о мавзолее с надписью: «Ленин», о котором забыть было просто грех. Замершие намертво кремлевские курсанты, медленные иностранцы с фотоаппаратами, цокающие каблучками женщины…
Ему привиделись гуляющие по столице красавицы. И мысль его, из сферы архитектуры
«…А, девки что? они тоже ведь люди. В Москву все рванули. Со всей страны… Вон, у Сазоновых, Зинка, кудрявенькая такая. Беленькая. Тугая, как яичко облупленное. Школу закончила, и та, умотала. А, учиться, видать, мозгов не хватило. Ничего. Устроилась. Детей, – говорила Сазониха, – у кого – то нянчит. Горничная, или кем она там… Прислуга, короче… за всё… Как при царском режиме!»
Это сравнение ударило по голове плотиной Днепрогэса, с обложки учебника истории СССР за девятый класс. Сам Василий в столице не был. Ни при той власти. Ни при этой. Той, советской власти, только и нужно было, – понял давно и ясно, – что привить такому как он, готовность к самопожертвованию, вручить автомат, и в случае чего, направить в далекую страну.
С похмелья в голову Василия проникали трезвые мысли. Они раздражали, напоминая о том, что жизнь свою, он вроде как прожил зря.
«Да-а… поделили незаметненько нас… И, у каждого ниточка своя… Где-то там… Этот, пел ещё, как его?.. В казарме слушали, а замполит недовольно хмурился… Ишь, ты! девочки мои! – Василию вспомнились Колины дурашливые крики, и он улыбнулся. – Вот, ковбой! ничего кроме коров ему не надо. Живет, как в поле трава, и сам собою коров кормит…. Целый день сиднем сидит. Сходить, что ли?» – размышлял он, радуясь даже такому своему желанию, появившемуся после отупляющего пьянства.
«Все! – решил Василий, хлопнув правой ладонью по верхней, горизонтальной доске калитки. – Завязываю! Заканчиваю пить. – уточнил он, и глухо стукнул на этот раз кулаком, будто ставя гербовую печать. – Новую жизнь начинаю!».
Что-то конкретное, – то есть, каким образом он начнет эту самую, новую жизнь, в его голову пока не пришло. Но решение это, подхватило его в объятия, и как будто стало уже слегка кружить в танце, первыми, еле слышными звуками вальса.
«С людьми поговорить, что ли? А то совсем бирюком стал… С людьми… Вот в армии, хорошо было. Чего не понял, сразу объясняли. И, офицеры, и ребята свои. Много грамотных служило… Да! Говорили же, дураку, в армии оставаться. Предлагали же… Ладно. С Коли, и начну. Ему, наверно еще хуже. Ни ружья, ни собаки. В армии, наверное, и то не служил.» – закончил он размышления о своих, неясных пока планах на дальнейшее, и будто нуждаясь в поддержке, спросил: – Да, Бача?
Затем вывел завилявшую согласным хвостом собаку на улицу, затворил калитку, и они неспешно пошли на окраину станицы, вслед ушедшему стаду. Дунувший в спину ветерок, казалось, подтолкнул Василия, и пронес над дорогой, никогда не знавшей асфальта, легкое облачко пыли.
За последним по их улице брошенным домиком, в котором прошлой зимой повесился освободившийся из «неисправимого лагеря» Витя Дровалев, – так тот ёрничая себя представлял, – дорога делилась на три части. Вдоль огороженного забором подворья бабки Кирьяновны, свернув налево, она вела в сторону магазина. Правый поворот коротким охвостьем поднимался на холм, к буреющей лесополосе.