Звездный билет (сборник)

Аксенов Василий Павлович

— Вы так считаете? — спросила Зоя Августовна, суша глаза легкими касаниями кружева.

— Я имею в виду перехлест, перегиб, — поправился комендант. — Критиковать, конечно, надо, но без этого волюнтаризма, учтите, вот так.

— Мы в филармонии за всем следим, — сухо закончила разговор Зоя Августовна.

В стороне от общего веселья и кутерьмы стояли двое — Коршун из сказки о царе Салтане и Баба Яга. Они говорили сиплыми мужскими голосами. Они говорили, сильно сверкая глазами в сторону Левы.

— Во имя чего он здесь скачет как идиот, как кретин? —

говорила Баба Яга. — Во имя чего он позорит все наше поколение?

— А вы во имя чего? — неприятно хихикнул Коршун.

— Я во имя Поллитровича и Закусонского! — воскликнула Баба Яга. — А ему-то чего не хватает?

— Не горячитесь, — проскрипел Коршун. — У вас, я вижу, с ним какие-то счеты.

— У меня к нему счет от нашего поколения! — пылко воскликнула Баба Яга и немного даже перепугалась от огромности этой мысли; но продолжала, уже закусив удила: — Личный счет! Помните, как когда-то сказал поэт: лучшие из поколения, возьмите меня трубачом! Кому еще быть трубачом, как не этому Левке с его данными, а он паясничает. Наше поколение строгое, «парни с поднятыми воротниками», как сказал поэт…

Баба Яга еще долго говорила что-то в этом роде, а Коршун, скрестив на груди руки-крылья, пылающими глазами следил за Левой.

— Пойдемте отсюда, — наконец сказал он. — В нас уже не нуждаются, силы зла должны отступить.

Они вышли из Дворца гордо и величественно, как печальные демоны, духи изгнания, и долго еще гуляли вдвоем по звонкой от мороза площади.

Снегопад к этому времени прекратился, в тучах образовалось замысловатой фигуры озерцо, и в нем явилась луна, тускло отразившись в морозной брусчатке, в куполах Ивана Великого, Архангельского и других соборов, в куполе маленькой церкви Ризоположения. Баба Яга все развивала свои взгляды, а Коршун все молчал.

— Поразительная личность, — говорила Баба Яга, — бас Гяурова, смычок Иегуди Менухина, реакция Коноваленко, перо Евтушенко, кулак Попенченко, и в стихоплетстве одарен, и во всем, во всем, куда ни ткнись, везде он, Левка Малахитов, — первый номер.

«Вот именно», — подумал Коршун.

— Но это паясничанье, эти ахи и охи, эта экзальтированность, — продолжала Баба Яга. — Иногда я думаю, представьте, — может быть, это не игра, не собачья конъюнктура, может быть, это от чистой души, от чего-то божеского?

«Вот именно», — подумал Коршун и внутренне малость поскрежетал внутренними зубами.

— Кажется, пора, — сказал он, — елка кончилась.

Они пошли к Боровицким воротам. Коршун скользнул взглядом по Царь-пушке, с лукавой и радостной злостью вспомнил прошлые годы и свои ночевки в жерле гигантского орудия.

— Куда пора? — спросила Баба Яга. — Что вы имеете в виду?

— Но ведь вы же мечтаете подмазаться к Левке, — усмехнулся Коршун, — мечтаете погреться в его лучах, мечтаете фамильярничать с ним, сдержанно хамить, мечтаете, чтобы побольше знакомых увидело вас с ним. Разве нет?

— А вы о чем мечтаете?! — закричала уязвленная Баба Яга. — Разве не об этом тоже?

Коршун расхохотался внутренним смехом, глубокими

голосовыми связками.

Лева, счастливый, румяный, задыхающийся, шагал к своей машине, окруженный толпой травести из Центрального Детского театра. Эти маленькие актрисы, вечные зайчики и лисички, обычно с трудом возвращаются к своей женской сущности, и возвращаются все же не до конца — щебечут, как птички, жужжат, как рой пчел, благоухают, как цветы, вертятся и юлят, как их герои — зайчики и лисички.

— Ой-е-ей! Какие вы маленькие! — кричал удивленный Лева. — Скажите, девушки, должно быть, чудно жить на грани полного лилипутства?

— Лева, возьмите нас с собой! Мы хотим с вами! — кричали травести.

— Всех беру с собой! Сколько вас, семь, восемь? Все полезайте в «Москвич»! Всех подвезу!

Возле машины дожидались его двое мужчин, один румяный, голубоглазый, независимо-искательный, другой — сардонически-спокойный, с глазами как темные тоннели, в которых желтели паровозные огни.

— Привет, — сказали мужчины.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Лева. — Надеюсь, узнаете меня? На всякий случай сообщаю, я — Малахитов. Я сам был дружинником, поверьте, и неплохим. Как видите, ничего предосудительного я не совершаю, а девочки — мои товарищи по работе.

— Эх, Левка, не узнаешь, — сказал румяный. — Зазнался?

Это словечко «зазнался» было для Левы настоящим проклятьем. Услышав его, любимец публики начинал суетиться, лепетать что-то воде: «Ах, черт возьми, извини, старик, проклятая зрительная память, старик, как, старичок; живешь-можешь» и т. д. Выручало его в такие минуты слово «старик» и производные от него — «старичок», «старикашка», «старикашечка», в зависимости от обстоятельств. Так и сейчас Лева забормотал:

— А, черт возьми, старики, проклятая зрительная память — старички, как, старикашки, живете-можете?

В запасе еще оставалось «старикашечки».

— То-то, дед, — обрадовался румяный, — не след тебе забывать старых корешей. Наше поколение должно держаться друг друга, отче.

— Верно, старикашечка! — вскричал Лева, глубоко потрясенный этой простой мыслью. — Дай я тебя поцелую! — Он чмокнул пушистую щеку румяного и стремительно повернулся к мрачному. — И вас тоже позвольте! — Поцеловал стальную щеку и примерз к ней губами, как бывает в детстве, в мороз, когда поцелуешь полозья санок и примерзнешь к ним.

Положение возникло странное: Лева никак не мог отодрать свои губы от стальной щеки, а мрачный владелец щеки стоял неподвижно, сардонически улыбаясь. Наконец он резким поворотом головы освободил Леву.

— Н-да, — пробормотал тот смущенно. На губах выступили капельки крови, но это был пустяк, а главное — чувство дружбы распирало Левину душу, когда он глядел на приплясывающих маленьких актрис и на двух людей своей «генерации», на розовощекого старого друга и на этого мрачного симпатягу — Мефистофеля. Жаль, нельзя вечер провести с этими ребятами, подумал он, ведь нужно ехать к Нине, молить ее о прощении, погрузиться в ее суровую интеллектуальную жизнь.