Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Я сорвался с места, забежал вперед, загородил ей дорогу.
— Гогона, почему ты молчишь, Гогона!
Она попыталась обойти меня. Я знал, что она еще больше рассердится, но что мне было делать? Я опять загородил ей дорогу.
— В чем дело, Гогона? — Но тут я сам вспомнил позапрошлую ненастную ночь в поле, и у меня сорвался голос.
Гогона стояла передо мной, опустив глаза. Потом скользнула взглядом по моему лицу и, глядя через мое плечо на дорогу, проговорила:
— Дай пройти…
Взгляд у нее был холодный, строгий, а голос
— Дай пройти, Гогита! — повторила она, и в голосе ее была и просьба и упрек.
— Гогона, почему ты так?.. Почему?..
— Не трогай меня, пусти.
И все же она не двинулась с места, ей не хотелось уходить от меня, она не могла уйти, и голосом, в котором не было злости, она только просила:
— Дай пройти, Гогита, пропусти меня.
— Я ведь тогда звал тебя, Гогона…
Она отмахнулась, словно не хотела говорить об этом. И в то же время я чувствовал, что ей хочется, чтобы я оправдался, она ждала этого и не уходила. Я в первый раз увидел Гогону с опущенной головой.
— Я звал тебя, Гогона, и…
— Я знаю, что звал! — перебила она.
Ей не терпелось узнать, почему я оставил ее в тот вечер одну, почему без нее стоговал кукурузу, ту самую, которую мы вместе сеяли, пололи и убирали. Наверное, она хотела узнать и о том, почему я укрылся в стоге вместе с Пати, почему Эзика не мог найти нас и почему, нагнав его в поле, мы украдкой прошли мимо, будто не узнали, а Пати в страхе бросилась к калитке, вбежала в дом и заперлась в боковушке, пристроенной в свое время для молодых.
Гогона хотела знать почему… Но что я мог ей сказать? Как мог объяснить свою неловкость и смущение там, у ее калитки, когда на мой голос откликнулся Гоча? Или разве я мог сказать Пати: «Подождем Гогону», — когда дождь уже начался; разве мог не защитить ее, беспомощную, на опушке леса или не укрыть в стогу от грозы и ливня. Ведь тогда Эзика еще ковылял по деревне — собирал людей, и у нее не было защитника, кроме меня…
— А потом?
— Потом?.. Не знаю… Ей-богу, не знаю.
— Ты позвал меня, — напомнила Гогона.
— Позвал и… Ну да, позвал.
— Уйди! Лучше уйди от меня! — в сердцах крикнула Гогона и шагнула вперед.
— Гогона! Подожди, Гогона, я все тебе расскажу!
— Не хочу… Я не хочу ничего знать.
— Постой, Гогона!
— Нет… Нет…
— Почему вы не вышли, когда я тебя позвал?
— Не вышли, и все! — не оглядываясь и не замедляя шага, бросила она.
— Но почему, Гогона, почему…
— Потому…
— Ну, все-таки?
— Заняты были, резину резали, керосина не было.
— И потом не догнали нас…
— Не догнали, и все…
— Да вы просто не хотели догонять…
Мы подошли к дому Гогоны.
Я заглянул во двор, не видно ли Гочи, и, забежав вперед, преградил дорогу к калитке.
— Я не пущу тебя, Гогона!
— Пусти.
— Ты знаешь, я бы подождал тебя, конечно, подождал бы, но Гоча…
С
— Я постеснялся Гочи… Раньше все было по-другому. Ну и… И тогда… тогда я решил подождать тебя за деревней.
Гогона очнулась.
— А потом?
— Потом…
Гогона посмотрела на меня в упор. Я не выдержал ее взгляда. Она вздрогнула, увидела что-то в моих глазах и отступила на шаг, не спуская с меня глаз. Она что-то видела и самой себе не верила, чувствовала, что произошло что-то ужасно-непоправимое, и робко ждала чуда. И когда я уронил голову на грудь, она испуганно вскрикнула:
— Гогита!
Я не поднял головы, не сказал ни слова. Беспомощная, испуганная, она бросилась прочь от меня, хотела убежать, потом вспомнила, что ее дом рядом. Кинулась вперед, протиснулась к перелазу за моей спиной. Она уже перенесла через него ногу, когда я обернулся, охваченный отчаянием. Неужели Гогона не будет больше говорить со мной, не будет ходить в поле и плести мне шапку из зеленых веток — защиту от солнца, неужели не будет, встретив меня ночью на проселочной, утешать, успокаивать и провожать до дому? Неужели я теряю Гогону? Теряю Гогону, когда у меня нет на свете никого, кроме нее…
— Гогона! — крикнул я. Я уже не мог загородить ей дорогу, не мог дотянуться до нее через перелаз. И тогда я схватил ее за ногу и, обеими руками прижав к груди, сказал: — Я не виноват, Гогона, видит бог, не виноват!..
— Пусти! — Она оттолкнула мои руки. — Уходи, или я позову Гочу!
— Нет, Гогона, нет. Я, я… — Я прижался головой к ее колену и заплакал. — Я не виноват, Гогона…
Глава двадцать девятая
БЕССОННЫЕ НОЧИ
Оказалось, что в ту проклятую ночь Гогона искала меня под проливным дождем. Искала сначала вдвоем с Гочей, потом в темноте потеряла Гочу и одна обошла все скирды, прибежала назад в село, звала меня у дома Эзики, — потом опять на кукурузные поля. По дороге встретила Эзику, спросила у него, где Пати, и, узнав, что она тоже пропала, опять кинулась в темноту. Поздно ночью, когда Гоча уже спал, она, крадучись пробралась к себе. Весь следующий день не выходила из дому, не пила и не ела. Дома перепугались: решили, что она простудилась в дождь и заболела.
Я тоже не спал всю ночь и весь день и следующую ночь бродил по деревне, искал Гогону — а она в это время лежала ничком на постели, уткнувшись лицом в подушку. Наутро, чуть свет, Гогона пошла в школу, за все пять уроков не сказала и пяти слов; Тухия рассказал мне, что на перемене он зашел в седьмой класс, а Гогона сидит, обхватив голову руками, и, когда он попросил у нее листок бумаги из тетради, далее головы не подняла.
И вот я встретил ее по дороге из школы… Она бросила меня, плачущего, у перелаза и убежала в слезах. На веранду вышел Гоча, я повернулся и пошел. Один, совсем один.