Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Пати принесла клочок газеты. Я скатал из него шарик, затолкал в ствол дробовика, засыпал сверху дробью и все это прикрыл пыжом. На дуло дробовика я надел капсюль и прислонил ружье к стене. Подбавил дров в огонь и, оставшись без дела, невольно встретился взглядом с Пати.
Мы оба молчали.
На ветке дерева за домом закричал петух.
Пати вздрогнула.
Закукарекали на других дворах.
— Петухи кричат, — сказал я.
— Да…
— Должно быть, за полночь перевалило.
— Да, поздно. Поспишь?
— Нет, я не к тому…
— Ложись, если
— Да нет, одну ночь я могу и вовсе не поспать.
— Я постелю тебе на тахте.
— Нет. Уж лучше ложись сама, а я устроюсь на чурках у огня, только потом, попозже…
— Почему?..
— Ничего, не замерзну, не беспокойся. Мне часто приходится спать на арбе, привык…
— Ты ничего не боишься! — сказала Пати. Наверное, она вспомнила ту ночь в поле.
— А чего бояться, ничего страшного нет. По-моему, никто не должен бояться. Разве Амиран боялся? — спросил я и сам удивился своему вопросу.
— Кто? — смутилась Пати.
— Амиран.
— Не знаю, — качнула головой Пати.
— Да нет, я просто так спросил. — И, чтобы рассеять неловкость, стал рассказывать: — Мне приходилось всю ночь напролет искать быков в лесу. И я совсем не боялся. А с мельницы сколько раз возвращался один в безлунную ночь!..
— Мужчины ничего не боятся!
— Не только мужчины. Вот Гогона девочка, а тоже не боится.
— Гогона…
— Хоть всю деревню ночью обойдет, если понадобится.
— Гогона хорошая девочка, — сказала Пати и посмотрела мне в глаза.
У меня покраснели уши.
Снова захлопал крыльями петух и протяжно закричал. За ним по очереди прокричали петухи во всех дворах.
— Вторые петухи, — сказал я, глядя на Пати. — Ложись, отдохни, тебе спать хочется.
— Нет, я постелю тебе…
— Да мне ничего не надо, укроюсь дождевиком, и все.
— Ну почему, отцовским одеялом укроешься.
— Все равно до утра недолго. Только и успеешь глаза закрыть…
Она пошла к тахте, стоявшей у стены. Разложила тюфяк и одеяло. Потом вышла в холодную боковушку, пристроенную к срубу, и принесла оттуда мутаку [6] и простыню.
6
Мутака — подушка для тахты в форме валика.
— Не надо, Пати, я без простыни лягу.
Я поворошил тлеющие головешки и в свете разгоревшегося очага пошел к разостланной постели.
— Ты сама ложись.
— Я потом.
— Почему потом? Ты иди, я закрою двери на запор.
— Нет, я боюсь ложиться в той комнате.
— Тогда… — Я посмотрел кругом. Кроме тахты, в комнате ничего не было. — Тогда постели себе здесь же, на другом конце.
Опять один за другим прокричали петухи.
Я с головой укрылся одеялом и замер. Пати бесшумно постелила себе в конце тахты и легла так тихо, что тахта даже не скрипнула.
«Постараюсь заснуть, — подумал я и закрыл глаза. — Спать, спать. Утром столько дел…»
Пати не спит.
«Ну и
Пати учащенно дышит. Не спится ей что-то.
«Может быть, Гоча? Да нет, не Гоча, Гига мне сделает обод для колеса; Гига сумеет. Надо утром пораньше сходить к нему…
А Пати… в ту ночь…
Скоро ли рассвет? Хоть бы поскорее…»
В третий раз закричали петухи, еще протяжнее, чем прежде, еще громче.
«А Пати и петухов боится. По мне, пусть себе кричат, даже лучше, все не так тихо…
Завтра Гиге… Не Гиге, а Гогоне… Нет, Гиге. А Пати в ту ночь…
Почему она не засыпает, чего ждет? Если б она уснула, я тоже сразу бы уснул.
Завтра после школы я встречу Гогону. Буду ждать ее, ждать хоть до вечера.
Завтра я повидаю Гогону…
Может быть, Пати боится кошек?.. Тот пестрый кот не отстает никак… Не Клементия ли это кот? А серая — Эзикина кошка. Да нет, не Эзикина, а Патина. Эзика терпеть не может ни собак, ни кошек.
Любит ли кошек Гогона? Вот не знаю… Любит, наверное, она ведь такая…
Пати боится кошачьего мяуканья, а у этого кота такой противный голос…»
Опять завозились на чердаке кошки, взвыли, зафыркали и с гулким стуком спрыгнули на пол.
— Боюсь! — прошептала Пати.
Я приподнял голову: в красном свете тлеющего очага пестрый кот медленно подбирался к кошке, как кнутом, помахивая хвостом.
— Страшно… — прошептала Пати. — Я боюсь… — и приподняла голову с подушки.
Пестрый кот прыгнул через чурку. Кошка взвизгнула. Чурка с грохотом упала. Разлетелись искры.
— Гогита! — крикнула Пати. — Гогита, мне страшно!
Я поднялся на постели.
Серая кошка вырвалась опять, метнулась к столбу на чердак. Пестрый духом бросился за ней.
— Мне страшно, иди ко мне, Гогита!
— Что с тобой, Пати? — спросил я, не двигаясь с места.
На чердаке опять истошно взвыли кошки; что-то загремело.
— Ой, страшно! — вскрикнула Пати и бросилась ко мне. — Боюсь, Гогита, боюсь… — всхлипывая, зашептала она и прильнула ко мне. — Боюсь… Три года одна в этой боковушке и боюсь, боюсь… Ночи напролет глаз не сомкну, страшно. Эзика мою мать на порог не пускает, некому сказать, никто не знает… только ты… ты один знаешь, какая я трусиха…
Пати в страхе прижимается ко мне и шепчет горячими губами у самого моего уха:
— Боюсь, Гогита, боюсь… боюсь… боюсь…
Глава тридцать первая
Я И ТУХИЯ
Заря еще не занималась, когда, зажав под мышкой отцовский дождевик, я бежал по тропинкам за деревней и у меня дрожали колени. Темнело в глазах, гудела голова, а я бежал, бежал, не зная куда…
— Гогона!
Я вздрогнул, напуганный звуком собственного голоса, остановился, попятился, точно Гогона могла увидеть меня. Гогона… Как я посмотрю ей в глаза… Вот здесь, возле этой калитки, у этого перелаза мы с Гогоной…