Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Чтобы сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло.
Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…
Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.
И все же я говорю: не моя в этом вина.
Я не виноват!
Девятого мая я не усидел дома, вышел на улицу.
— Сегодня девятое мая… — сказал я, проходя мимо дома Гогоны.
Эх, Гогона,
Я брел мимо дома Пати, голова кружилась, звенело в ушах.
Крики мальчишек вывели меня из забытья. На поляне собрались четверо, один из них был Чичия — брат Тухии, другой — мой брат Заза.
— Становись на черту!
— Отойди подальше, назад.
— Мазила!
— Бросай, чего рот разинул!
Пятачок, с которого начиналась игра, затянуло травой.
Мальчишки вырыли на нем маленькую лунку. Зеленая трава и желтые лютики были истоптаны ногами. Ребята с криками носились за чижом.
— А ну, давай!
— Давай, давай.
— Догоняй!
Откуда-то появилась женщина в длинном черном платье. Она подошла к ребятам и, заглядывая каждому в глаза, спросила:
— Не видели моего Амбако?
— Амбако? — удивились мальчишки.
— Да, моего Амбако. Он обещал скоро вернуться…
— Вернется, бабушка, вернется! — отмахнулись мальчишки и, гомоня, погнались за чижом.
1960 г.
Перевод А. Старостина, Ф. Твалтвадзе, А. Эбаноидзе.
В ПЛЕНУ У ПЛЕННИКОВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
В горнострелковом подразделении, сильно поредевшем от бомбежек и непрерывных схваток с врагом, не нашлось переводчика; на пороге землянки, при входе в которую даже невысокий солдат вынужден был пригнуться, лежали два связанных по рукам и ногам солдата в зеленых мундирах, и допросить их было некому.
А на рассвете предполагалась решительная атака на позиции немцев, захвативших перевал, и каждое слово безмолвствующих «языков» ценилось дороже золота.
Разумеется, в штабе имелись переводчики, но туда не добраться до утра, да и переводчика из штаба не отпустят. А тащить по крутым, кремнистым тропам, десятки километров двух упирающихся верзил тоже дело нелегкое.
Вошедший в землишку красноармеец нерасчетливо выпрямился, ударился головой об присыпанные землей бревна наката и рукой, поднятой для отдания
Младший лейтенант, сидящий на бревне у стены, подвинулся, предлагая вошедшему сесть.
Солдат наклонился, но сел не раньше, чем получил разрешение командира.
— Вот и Габулдани… — командир с густой щеткой усов и глубокими складками на лбу взглянул на вошедшего и кивнул, — присаживайся…
Вечером того же дня солдат верхом на коне галопом ворвался в узкий, смердящий навозом проулок между башнями и хозяйственными постройками, и, сопровождаемый яростным лаем деревенских собак, промчался по селу.
Нигде не сдерживая галопа, он подлетел к каменному дому возле большой сумрачной башни, спешился, не обращая внимания на охрипшего от лая пса, не окликая хозяина, открыл плетенную из прутьев калитку и ввел коня во двор.
Сначала старейшина рода и слышать ничего не желал. Как? Среди ночи отпустить куда-то в горы, в действующую часть, квартировавшую у них учительницу? Сиоша Габулдани хорошо знали в деревне, на него можно было положиться, и старейшина готов был отпустить с ним подростков-внуков, только не гостью.
Однако Сиош не собирался возвращаться в часть с пустыми руками. Он настаивал на том, чтобы спросили ее саму, учительницу немецкого языка.
Старик возмутился. Подбородок у него задрожал от негодования.
— А если она согласится?.. — строго спросил он.
Сиош промолчал, но не двинулся с места.
Наступило тягостное, неловкое молчание. Но тут послышались легкие торопливые шаги, скрипнула дверь. Гуца — молодая учительница — вышла из своей комнаты.
— Хоча небос! — По-свански поздоровалась она.
Солдат обернулся к ней, и на мгновение взгляд его замер.
Вошедшая женщина поспешно прошла мимо Сиоша и остановилась возле старика. Ее появление пришлось не по душе старейшине. Морщины на его лице обозначились глубже. Он взглянул на постоялицу и громко, чтобы слышал солдат, повторил:
— Нет, этого нельзя делать.
Габулдани выпрямился и, щелкнув каблуками, смешивая почитание старейшины с уставным чинопочитанием, но не откозырял и не проронил ни слова.
— Дедушка Беслан, отпустите со мной Таджи, и я поеду, — сказала учительница.
Старик выслушал Гуцу с каменным лицом, словно дело касалось вовсе не ее. Он возражал против поездки не потому, что не надеялся на согласие своей постоялицы. Он брал под сомнения свои полномочия — полномочия старейшины.
— Завтра я сам привезу ее назад, — вставил Сиош.
Когда Гуца услышала голос солдата в своей комнате, в нем не было этой просительной интонации.
Но старейшина не обратил на нее внимания.
Гуца еще раз сказала старику, что если Таджи отправят с ней, она поедет.