Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
И хотя София понимала, что со Степаном творится что-то худое, не могла сдержаться, чтоб не спросить про самое наболевшее:
– Ну, а как там... чтоб оно провалилось... это землеустройство?
Он посмотрел на нее со злорадством.
– А ты и так уже знаешь - по десятине на душу. А остальное...
– И резко махнул рукой, как отрубил.
И хотя София слышала об этом, ночами не спала, хотя от обиды грудь сжимало, сейчас даже всхлипнула:
– Ой! Так и от нас отрежут!
– Пожалуй!
– с наигранным равнодушием
– А ты и рад! Потому...
Он знал, что именно София должна была сказать.
– Наймиту лишняя работа ни к чему.
– ...Потому... был бы ты хозяин... так и у тебя сердце болело бы!
– А у тебя душа болит за тех, у кого детей куча?
– А кто нищие, пусть не плодятся!
– Или вовсе не живут!..
Яринка со страхом поглядывала то на мать, то на отчима. И не знала, чью сторону взять.
– А иди лучше спать, - сказала мать дочери.
– Надо рано вставать да прясть. Не малая уже, на улицу ходишь.
– Приданое наживай!
– сказал Степан.
– А ты как думал? Иль она ленивой матери дочка?..
Яринка быстренько и молча, словно виноватая в чем, улеглась. Разделся и Степан.
Супруги не спали. Вздыхали, пыхтели, ворочались с боку на бок.
– Послушай... а сколько от нас отберут... если Яринка выйдет замуж?
У Степана перехватило дыхание. Чтобы не выдать себя, крякнул, закашлялся.
– Две десятины останется, да еще усадьба, как была... Десятина - мало тебе?
Снова умолкли, и каждого опутывали мысли, как липкая паутина.
– Надо подождать...
– тяжело вздохнула София. И опять надолго замолчала: все прикидывала, взвешивала.
– А как выйдет замуж, отдельный номер в сельсовете дадут?
Голос ее прозвучал в холодной пустоте.
И, уже засыпая, сказала разбитым голосом:
– Куда ни кинь, всюду - клин!
– И всхлипнула от жалости к себе.
– Вот гадство, время настало!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко утрачивает
моральные принципы на этот раз из соображений карьеристических
В тот день в классах было торжественно и тихо. Даже "галерка" здоровые парни лет по четырнадцати-пятнадцати, с темными усиками, по которым плакала хорошо направленная бритва, - сидели важно и если отпрашивались с уроков, то не для того, чтоб поскользить на подковах, а только покурить.
В классах пахло пирогами с горохом и капустой. Этим толстым и румяным, как "солнышко"* со сложенными ножками, пирогам осталось жить до второй перемены.
_______________
* С о л н ы ш к о - так называют дети божью коровку.
В детских глазах каждый учитель читал ироническую снисходительность, характерную для бунта сильных: вот погодите, мы вам сегодня такое выкинем!
До начала уроков, или, как мы сейчас говорим, лекций, устроено было общее собрание учеников - вся стриженная ступеньками и повязанная платочками школа. Я долго говорил о вредности
Наши учительницы стояли, стыдливо опустив глаза, и стыдливость их отдавала запахами запеченной в тесте ветчины, домашних колбас и вишневой наливки.
И когда я думал об этом, у меня не только сводило скулы от предчувствия острого запаха подкрашенного бураком тертого хрена, но и было мне понятно, что и мои школьники чувствуют в моем дыхании все эти запахи и, кроме того, запах настоянной на лимонной корочке горилки.
Одним словом, еще не закончив своего доклада, я уже внутренне сгорал от стыда, но меня спасало только то, что за моими плечами стеной стоял Ригор Власович, который сегодня олицетворял собою отделение церкви от государства и школы.
После меня он тоже произнес короткую речь:
– Стало быть, детвора, Иван Иванович, как дважды два, доказал всем вам, что никакого Иисуса Христа не было и быть не может. И никакую богородицу не следует исполнять, потому как от этого только вред. И чтоб я не видел, как ходят с тою, не нашей звездой. А вы, гражданка Стшелецка, получше натопите печи, потому как дети завтра будут учиться. Всем понятно?
Дети зашумели, загалдели - всем было понятно.
В тот день на лекциях я старался еще более углубить антирелигиозные знания учеников.
Прохаживаясь между рядами парт, я показывал своим гусятам-школярам рисунки, на которых были изображены казни и пытки еретиков - и огненные мучения, и пытки водой, и дыба, и "испанский сапог". Но сегодня детское воображение почему-то не воспринимало всего этого ужаса, никому не было больно. Больше того, за моей спиной скептики обращались друг к другу шепотом, предназначенным для моих ушей:
– Э, это только рисуют!.. И тато, и дед сказывали, что в нашем селе, сколько они помнят, так только один поп крестом дрался. Да и то, если допечь.
После углубленной лекции я отвечал на вопросы детей.
Павлик Титаренко, сминая угол книжки, с наигранной скромностью во взгляде и голосе спросил:
– Вот вы говогите - бога нет. А почему в пгошлую пятницу мои бабушка кгест на небе видели?
– Так бабушка твоя, Павлик, уже лет десять и свечки не видит!
– А газве я говогю, что видят? Вот ничего не видят, а кгест увидели!
– И победно плюхнулся на скамью.
– А мои дед говорили, - баском отозвался кто-то с галерки, - вот идут они как-то у речки и трубку прикуривают. А темно - хоть глаз выколи. Но никак огня не высекут. "А чертяка б тебя высек!" А оно как секанет их каменюкой по голове, аж искры из глаз посыпались. А была то - нечистая сила! Во!