Звезды сделаны из нас
Шрифт:
— Это какие же? — Тема настолько животрепещущая, что я дергаюсь, и бабушка слева грозно цыкает. — Есть соображения на этот счет?
— Ну, я не знаю… Наглость? Самомнение? Эгоизм? Так запросто не скажу, но явно не то, чем я могу похвастаться. А похвастаться я могу только тем, что за все эти годы так и не прогнулся под них. Тебе, может, будет смешно, но я считаю это, наверное, своим самым большим достижением.
— Мне не смешно. Потому что я отлично понимаю, о чем ты говоришь.
— Правда?
— Ага.
Автоинформатор бодро объявляет название остановки и вынуждает прервать увлекательную переписку.
Глава 8. Глеб
Интересно, а есть ли у меня на самом деле, как выразилась Нелли, «данные», чтобы стать звездой школы? Чисто гипотетически. Предположим, всё сложилось бы не так, как сложилось? Если бы я не ввязался в тот конфликт с одноклассниками Гошиной сестры? Если бы подружился с Сашей Макаровым? Нет, понятное дело, что я не мог не заступиться за маму и с Макаровым никогда в жизни не подружился бы, но главным образом, меня интересует мой собственный потенциал. Ведь, как ни крути, нужно признать, что Макаров — личность. С его мнением считались, его боялись, каким-то непонятным образом он вынуждал людей делать то, что хочет он. А ещё Макаров был яркий — с внешностью ему повезло, но это даже не основное. Он всегда держался так, словно весь мир был создан именно для него, и всё вокруг, и все должны были соответствовать его ожиданиям. А если не соответствовали, то немедленно выбраковывались. Вот, как я, например.
Учился Макаров средне, на трояки, но это никого не смущало, словно ему достаточно было быть просто Макаровым. Учителя относились к нему с осторожным уважением, не цепляя лишний раз и не заваливая, словно безоговорочно принимали его неприкосновенность и исключительность. У Макарова была, конечно, богатенькая семья, но вряд ли дело заключалось только в этом. Кулыгин, вон, тоже сынок какого-то дипломата, но он тихий, скромный и безобидный. А раз безобидный, значит и считаться с ним не обязательно. Тогда как Макаров, чуть что не так, немедленно лез в бутылку, качал права и выставлял своих обидчиков в самом неприглядном свете.
А ещё Макаров любил и умел командовать. Часто ему достаточно было одного взгляда, чтобы отдать приказ своей шобле, а без его одобрения те и шагу не могли ступить.
Так что говоря Нелли о том, что я горжусь тем, что не прогнулся под всю эту систему, я не кривил душой и не хвастался. Но мне, действительно, было гораздо легче жить со статусом изгоя, нежели стать шавкой Макарова. Сама мысль о том, чтобы угождать против собственной воли, казалась мне настолько омерзительной, что ради уважения к самому себе, я был готов терпеть стычки и насмешки. Ведь, пойди я на попятную, то превратился бы либо в такого же шакала, как и его дружки, либо в дрожащую мышь, что в обоих случаях полностью противоречило моим взглядам на то, каким должен быть человек.
Да, мои знания о мире черпались из кино и книг, но там везде было о том, что даже если на долю героя выпадали страдания, то он никогда не должен был «опускаться на колени» и «целовать сапоги». Как-то раз по малолетству я даже с мамой спорить стал, доказывая, что стоять на коленях унизительно. И тогда она, яростный противник телесных наказаний, хорошенько отхлестала меня
А вообще, мой любимый герой — Максимус из «Гладиатора»: сильный, смелый, гордый. Сколько раз, попав в очередную передрягу, я вспоминал, как его держали в клетке и в цепях, как он был вынужден сражаться за свою жизнь и как независимо и гордо разговаривал цезарем. В такие моменты я воображал, будто я — это он и тогда мне было намного проще давать отпор Макарову. Максимус был рабом по обстоятельствам, но не по духу. Вот и я отстаивал свободу своего духа, как только мог.
— Ты чего сидишь в темноте? — мама заходит в комнату и свет резко вспыхивает.
Я зажмуриваюсь. Пока размышлял обо всем этом, не заметил, как монитор ноута погас.
— Доклад делаю.
— В темноте?
— Угу. Пытаюсь представить, как было, когда ещё ничего не было.
— До сотворения мира?
— Тут пишут, что до момента Большого Взрыва ничего не существовало, а пространство и время начали формироваться одновременно.
— Глеб, — она смотрит с укором. — Я не собираюсь вступать в полемику со школой и мешать тебе делать уроки, но, просто, чтобы ты знал, Бог был всегда и всегда будет. Он является первопричиной всего на свете. И времени, и того, что ты называешь пространством, и всего живого на свете, и нас с тобой. Во всём, что нас окружает присутствует частица Бога.
— А тут пишут, что: «в рамках эксперимента по галактической эволюции с помощью спектроскопии был проанализирован состав ста пятидесяти тысяч звёзд, и исследование показало, что люди и звёзды Млечного пути на девяносто семь процентов состоят одних и тех же атомов».
Мама поджимает губы, у нас уже были подобные разговоры и каждый раз тупиковые.
— Хочешь знать моё мнение? — она снимает со стула белую рубашку и мнёт её в руках. — Ты слишком много думаешь, вместо того, чтобы прислушиваться к своему сердцу и чувствам.
— Серьёзно? Ты так считаешь?
Я немало удивлён.
— Абсолютно. Нет, то что ты рассудительный и разумный, это хорошо, но иногда стоит отпустить себя и довериться сердцу.
— Лучше такого не говори, — я смеюсь. — Если я себя отпущу, то очередного Большого Взрыва нам не избежать. Нет, ладно, может не такого большого, но образования сверхновой точно.
— Не нужно ёрничать. Ты меня понял.
Я киваю. Я её понял. Она пытается сказать, что я должен открыть своё сердце для Бога, как это сделала она. Вот только мама понятия не имеет, какая чернота в этом моём сердце скопилась. Лучше даже не трогать.
— Заберу рубашку в грязное? — сообщает она, собираясь выйти из комнаты.
— Нет! — я вскакиваю из-за стола и забираю рубашку у неё из рук. — Ещё в ней похожу.
Мама с подозрением косится.
— Ты же белое ненавидишь.
— Да, но сейчас надо для школы.
— Странно, — она пожимает плечами. — Разве у вас не траур?
— Траур. Но мне так надо.
— Хорошо. Только постирать её всё же стоит. Воротник грязный и потом пахнет.
— Нормально. Один день доходить можно.