Звезды сделаны из нас
Шрифт:
Однако вместо травмпункта я иду в магазин. Там огромная очередь на кассу. Все кричат, просят позвать ещё одного кассира, но тот никак не приходит.
Я стою с одним пакетом гречки, томатным соком и сахарозаменителем для мамы, а передо мной семейная пара с огромной, доверху нагруженной тележкой.
— Всё. Уходим, — неожиданно объявляет усатый мужчина.
— Как уходим? — ахает его жена. — Без продуктов?
— По интернету закажем.
— А вот это всё, — она кивает на тележку. — Куда?
— Менеджеры разберут. Это уже не наши проблемы, раз
— Но здесь ниже цены на фрукты и овощи.
— Плевать, — мужчина аккуратно отцепляет её руки от тележки. — Самоуважение вообще бесценно.
Они оставляют продукты и уходят. А я долго-долго смотрю им вслед. Этот мужчина крутой.
«Самоуважение бесценно», — всё ещё звучит у меня в ушах.
Думаю о том, что вот именно так и происходит выбор: томительно ждать своей участи или отправиться на поиски иных решений.
Только в первом случае ты раб обстоятельств, а во втором — их создатель.
Так и хочется догнать и расцеловать его за гениальность. Но вместо этого закидываю гречку, сок и заменитель в их тележку и необычайно вдохновлённый своим поступком, отправляюсь на улицу.
Вот он — голос здравого смысла, иногда мне очень не хватает кого-то, кто бы нашёл подходящие слова или дал совет. Как же здорово, что у меня теперь есть Нелли.
Просто «самоуважение» особенное слово. От него так просто не отделаешься.
Оно похоже на увесистый слиток золота — кладёшь на чашу весов, и чем бы не пытался уравновесить, всё оказывается легче и незначительнее.
Взять, к примеру, «пофигизм» Макарова или, допустим, его «высокомерие», или некую абстрактную «крутость».
Ничего из этого даже близко не может сравниться с весом «самоуважения».
И не то, чтобы дядька из магазина открыл мне Америку. Да и психануть, стоя в утомительной очереди, может каждый. Но так бывает, что всё вокруг, даже самое незначительное, внезапно складывается в целую, понятную тебе одному картину.
Мамы дома ещё нет. Мою руки, разглядываю в зеркало синяки на спине и на рёбрах, а после, блаженно завалившись на кровать, первым делом оформляю Неле доставку попкорна, колу и брелок с белым плюшевым котёнком. Пусть будет её деймоном.
Однако записать голосовое с рассказом о сегодняшних событиях не успеваю. Звонит незнакомый номер.
— Глеб? Здравствуй. Это мама Саши Макарова. Анасатасия Вадимовна. Ты бы не мог сейчас зайти ко мне? Мы недалеко от школы живём. Хочу передать тебе пару Сашиных фотографий и поговорить.
— Хорошо, — немного растеряно соглашаюсь я. — Зайду.
По-прежнему довольно серо и сыро, но уже не льёт, как с утра. Тело ноет и тоскует по оставленной кровати, но такую просьбу проигнорировать не могу.
Анасатасия Вадимовна — этакий типаж русоволосых крепостных славянок: круглолицая, розовощёкая, с ясными голубыми глазами, встречает меня в тёмно-синем спортивном костюме, словно только вернулась с пробежки, выдаёт аристократического вида бордовые тапочки и «приглашает», как она сама выразилась в гостиную.
Квартира у них роскошная, как в российских
Анастасия Вадимовна усаживает меня в кресло с высокой спинкой, а сама опускается в такое же кресло напротив и, взяв со столика между нами красную пластиковую флешку, протягивает мне.
— Вот, сделайте, пожалуйста, памятное видео. Там Сашины фотографии. Их много, но выберите которые понравятся. Можно без текста. Просто слайды и музыку. Я туда песню записала его любимую. Хочу чтобы красиво было. По длительности ровно на песню, там чуть больше трёх минут, чтобы никого не утомлять. Пусть будет тепло и трогательно. Ладно?
Не зная, что сказать, я застываю с этой флешкой.
У меня язык не поворачивается сказать ей, что вечер не будет «тёплым и трогательным», что он получится злым, но справедливым.
Она расценивает моё молчание, как согласие.
— Только мы с Сашиным папой не придём. Всё очень болезненно. Смотреть и представлять, что он мог бы сейчас тоже быть среди вас. Понимаешь?
— Да, разумеется.
Облегчённо выдыхаю. Раз они не придут, то и беспокоиться не о чем.
— Знаешь, Глеб, — после некоторого неловкого молчания решается Анастасия Вадимовна. — Я признаю, что у Саши был тяжёлый характер, и что вам всем, в частности тебе, время от времени от него доставалось, а также не сомневаюсь, что узнав о его смерти, ты обрадовался. Но ты жив, а он нет, и в этом есть его расплата перед богом. Я слышала ты верующий?
— Я — нет, только моя мама.
— Ладно, сейчас это уже не важно. Степень его прегрешений оценивать не нам, — она снова помялась. — Но также я не могу не признать, что в том, что он рос таким сложным и неуправляемым виноваты мы с Серёжей. Не смогли его образумить и повлиять. Баловали постоянно и на всё закрывали глаза. На его хамство и вызывающие выходки. На злость и распущенность. Он ведь это всё делал нарочно, чтобы проучить нас, с самого раннего детства испытывал терпение. А мы только сюсюкались. Боялись наказывать и запрещать. Мне тут на поминках родственница одна высказала, что Саша надеялся, что мы его остановим, поправим, воспитаем, а мы вместо этого только потакали. В общем, это сложно, и я просто в ужасе от того, что при всей нашей любви, мы его вырастили таким. Не хочу голову морочить тебе лишний раз голову, но единственное, что я могу сейчас сделать — это попросить у тебя прощения. Не за него, а за себя. Потому что это я во всём виновата.
Не сдержавшись, она шмыгнула носом и её голубые глаза наполнились слезами.
— Пожалуйста, прости меня за всё, что сделал тебе мой сын.
Сказать, что такой поворот удивителен — ничего не сказать. Я так обалдеваю, что теряю дар речи. Глупо кивнув, лепечу что-то вроде «хорошо», но у меня и времени нет подумать.
Анастасия Вадимовна встаёт, подходит к низенькому комоду с длинными узкими ящиками и, выдвинув верхний, достаёт из него толстый конверт. Затем возвращается ко мне и протягивает его.