Звезды смотрят вниз
Шрифт:
Баррас с трудом подавил раздражение. Он снова сел на кушетку, красный, тяжело дыша. И через минуту, сказал:
— А я хочу, чтобы ты села возле меня!
— Мне хочется походить по комнате, — возразила она весело. — Я довольно насиделась в театре.
— А я хочу, чтобы ты села возле меня!
Пауза. Гетти поняла, что отказаться значило серьёзно обидеть его, и неохотно подошла и села, отодвинувшись на самый край кушетки.
— Вы сегодня все меня дразните, — сказала она.
— Разве?
Она кивнула с лукавой миной, — по крайней мере попыталась снова быть лукавой, но это ей не очень удалось. Слишком ощутимо было его присутствие рядом, его налитое кровью лицо, массивные плечи, даже мясистые складки жилета.
— Нравится
— О да, — сказала Гетти поспешно. — Вы меня балуете, право.
— Я достаточно богат, — возразил он. — Я имею возможность подарить тебе кучу всяких вещей. — Он был ужасно неловок и неопытен: страсть душила его, лишала самообладания.
— Вы всегда добры ко мне, — ответила Гетти, опуская глаза.
Баррас потянулся, чтобы взять её за руку, но в этот миг граммофон замолк, и Гетти, чувствуя, что спасена, вскочила и отошла к нему.
— Я переверну пластинку, — заметила она и стала заводить граммофон.
Он тяжёлым взглядом исподлобья следил за девушкой все с той же застывшей масляной усмешкой. Он дышал тяжелее, чем всегда, нижняя его губа выпятилась.
— Это красивая вещица, — продолжала Гетти. — Она страшно модная и легко запоминается.
Решив не возвращаться на кушетку, она прищёлкивала пальцами в такт и двигалась по комнате, точно танцуя под музыку. Но когда она скользила мимо кушетки, Баррас внезапно нагнулся, схватил её за тонкую руку у кисти и притянул к себе на колени.
Это произошло так неожиданно, что оба были охвачены удивлением. Гетти не знала, закричать ей или нет. Она не сопротивлялась, она только уставилась на Барраса широко открытыми глазами.
И в ту минуту, когда они сидели в такой позе, неожиданно отворилась дверь за их спиной, и в комнату вошла тётя Кэрри. Услышав необычный шум в такой поздний час, она сошла вниз, но при виде пары на кушетке остановилась в дверях, словно окаменев. Глаза её расширились от ужаса. Лицо совсем посерело. Это была самая жуткая минута в её жизни. Она почувствовала, что близка к обмороку, но величайшим усилием воли овладела собой и, повернувшись, почти выскочила из гостиной.
Затем, спасаясь бегством, как чей-то гонимый дух, пошла, спотыкаясь, наверх.
Ни Баррас, ни Гетти не заметили её появления. Баррас был слеп и глух ко всему, кроме Гетти, её близости, запаха её духов, ощущения тонких бёдер, прижатых к его коленям.
— Гетти, — сказал он хрипло, — ты знаешь, что я тебя люблю.
Его слова вывели Гетти из того странного столбняка, в котором она находилась.
— Не надо, — сказала она. — Пожалуйста, не держите меня так.
Он ослабил объятье и положил руку на её колено.
— Нет, нет! — вскрикнула она, энергично сопротивляясь. — Не смейте! Я не люблю этого.
— Но, Гетти… — задыхался он.
— Нет, нет, — перебила она. — Я не из таких, совсем не из таких.
Он вдруг сразу стал ей ненавистен тем, что поставил её в такое положение, что все испортил, перейдя от покровительства и подарков к этому отвратительному порыву. Ей противно было его массивное, красное лицо, морщины под глазами, мясистый нос. Внезапно ей, по контрасту, представилось гладко выбритое молодое лицо Парвиса, и она вскрикнула:
— Пустите меня, слышите? Пустите, или я закричу на весь дом.
Вместо ответа он прижал её к себе и зарылся ртом в её шею. Гетти не закричала, но вывернулась как кошка и ударила его по щеке. Затем вскочила, поправляя платье и волосы, и прошипела:
— Вы противный дрянной старик. Вы хуже своего жалкого сына. Я вас ненавижу. Вы разве не знаете, что я честная девушка? Честная девушка, слышите? Стыдитесь! Никогда в жизни я на вас и не взгляну больше!
Он встал в волнении, пытаясь что-то сказать, но раньше чем он успел открыть рот, Гетти метнулась вон из комнаты, и он остался один. Некоторое время он стоял с протянутой рукой, как будто пытаясь
XVI
Между тем тётя Кэрри, сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившего Гетти в Тайнкасл. Она увидела, как два тусклых луча света от фар жутко заскользили по комнате, и все сидела среди наступившего затем мрака тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела в гостиной, с корнем вырвало её священную веру в Барраса. Чтобы Ричард мог… Ричард! Тётю Кэрри ещё сильнее стала бить лихорадка; она дрожала всем телом, жалкая в своём волнении, и две стоявшие в её глазах крупные слёзы упали с ресниц, потому что её опущенная голова тряслась как у паралитика. «О боже, о боже!» — твердила мысленно тётя Кэрри в приступе горя.
Тётя Кэрри верила в Ричарда как в бога. Пятнадцать лет она служила ему, преданная душой и телом. Она служила на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричарда и ревниво скрывать своё обожание на самом дне души. Для тёти Кэрри не существовало ни единого мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно время она влюблённо чтила память покойного принца Альберта, которого справедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело перед её поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тётя Кэрри жила только для этого солнца, купалась в его лучах, отогревала ими всю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать лет это солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет она ставила ему у кровати ночные туфли, заботилась об его пище, записывала его грязное бельё, нарезала для него спаржу, наливала его грелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнее бельё, вязала ему носки, чулки и шарфы, теперь, после пятнадцати лет этого рабского набожного служения, тётя Кэрри увидела, как Ричард ласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки и жалости к себе тётя Кэрри обхватила трясущуюся голову дрожащими руками и горько зарыдала.
Но вдруг, сидя так в слезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэт что-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у её кровати, и стучала в стенку, вызывая к себе таким образом тётю Кэрри. Это стало уже чем-то привычным, и в данную минуту тётя Кэрри знала, что Гарриэт стучит, чтобы ей дали лекарство. Но у неё не хватило духу идти к Гарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом новом Ричарде, который был ей и жалок и страшен.
Тётя Кэрри не понимала, что этот новый Ричард был только результатом расслоения старого Ричарда; ей и в голову не приходило, что эти новые, оскорбившие её наклонности родились из старых. Она воображала Ричарда, бедного Ричарда жертвой какого-то неведомого наваждения. Она понятия не имела, какого рода это наваждение. Она просто видела, что бог превратился в клоуна, архангел в сатира, — и сердце у неё болело. Она плакала не переставая. Ричард… — и Гетти Тодд у него на коленях! Тётя Кэрри плакала и плакала и не могла примириться с этой мыслью. Но вот она вздрогнула, услыхав снова стук Гарриэт. Гарриэт стучала уже целых пять минут, а тётя Кэрри, хотя смутно и сознавала это, но не двинулась с места, не откликнулась на зов. Как ей было идти к Гарриэт с опухшими, ничего не видящими глазами, трясущимися руками и этим невыносимым удушьем, которое показывает, что с сердцем у неё неладно. Но идти было необходимо, несмотря ни на что. Гарриэт нужно дать лекарство. Если ей его не дать, она будет стучать всё громче и громче и поднимет на ноги весь дом, и может произойти новая ужасная история, которая её, Кэрри, окончательно доконает.