Звонкое чудо
Шрифт:
Цель министерского совещания в том заключалась, чтобы решить разные вопросы насчет сбыта фарфоровых изделий. Было время — любую посуду брали, нарасхват шла даже бракованная. А потом покупатель стал разбираться: это мне по вкусу, а это — нет. Тогда заводские принялись разные конференции проводить да опросы устраивать. Ну и, понятное дело, повышать качество изделий. Многих людей в заграничные командировки порассылали: глядите, мол, наматывайте на ус, в толстые блокноты заносите свои замечания, ну и, конечно, используйте соответственно.
По идее неплохо придумано, но ведь ты знаешь, иной раз скомандуют,
Заместитель министра в окружении двух инженеров самолично выезжал во Францию. Один из его овиты наведывался потом к нам на завод, и мне с ним у главного бухгалтера на пиру пришлось рядом сидеть. Мимо рта рюмки не проносил, — не знаю уж, чья наука, — наша, домодедовская, или в Париже новейший курс прошел. Для поднятия своего авторитета про заграницу болтал и всем восхищался.
— Ах, — говорит, — какая картина: пойдешь вечером по заграничной улице — мостовая газетами забросана. Какая культура! Сколько читают!
Мне смех: ишь чем обольстился — беспорядком на улице!
А ведь наверняка там что и путное отыскать можно.
Ну, ладно. Заместитель министра велел натащить разных чашек да сервизов с наших заводов. На другом столе — тоже завал: это он из-за границы навез. Навез-то навез, да только навоз. На одну хорошую вещь десяток барахла.
Начались доклады да речи. Когда заместитель министра заговорил насчет качества, кое-кому у нас досталось по загривку. Справедливо, — ничего не скажешь.
Потом он стал брать вещи со стола и, как говорится, тыкать нас носом.
— Вот, — говорит, — ваза. Она из заводского музея. Ее, я знаю, ругают некоторые ваши художники и скульпторы. За что? Говорят: наляпали тут невесть какие финтифлюшки. Ну и что из того? Я считаю, она красивая и ругать ее нечего.
В зале зашептались, заговорили, хоть и вполголоса, а все же народный гул получился. Заместитель министра зыркнул глазом и обратился ко всем:
— Повторяю: ругать нечего. Потому как именно подобные вазы видел я за границей, и там о них очень даже высокое мнение.
Опять гул прошел по залу. Кто-то сказал:
— Это нам не указ.
А другой подхватил в дом смысле, что мы сами с усами.
Слова эти пришлись как раз на ту минуту, когда заместитель министра Николай Игнатьевич воздух заглотнул меж двумя фразами и потому все отлично услышал. Виду, однако, не подал, а поди-ко, все же подумал: сейчас я их, этих несогласных, прижму.
И поэтому велит прямо на трибуну поставить белый сервиз, который попервоначалу размещался в центре заграничного стола.
Поставили.
Николай Игнатьевич поднял одной рукой чашечку, а другой — блюдечко и всем показал. Повскакали люди с мест, кто норовит поближе к трибуне подойти, а художница с Кузяевского завода бинокль наставила — бог ее знает, откуда у нее взялся этот бинокль, ведь не в театр шла. Одним словом, воззрился народ на чашку с блюдцем. И всем видно, что вещи необыденные, а особые и можно даже сказать редкостные. Будто и фарфоровое блюдечко, а вроде и кружево. Тонкое-тонкое и всё в узорных дырочках — кружочках, угольничках и квадратах: на темном фоне трибуны отчетливо прорези-то заметны.
И чашечка ей под стать. На ней как бы две
Заместитель министра между тем заметил, что люди поражены, и давай выкладывать свои тезисы о высоком качестве, о технике и прочем. Говорит и кулаком по трибуне поколачивает. А кулак у него, как у борца Поддубного: во!
Кончился доклад, завершились и прения, обсудили вопрос, приняли постановление. Помянули и иностранную технику. Надо, мол, учиться. Заместитель министра доволен. Усталый, садится в мягкое кресло отдохнуть, полушелковым платком лысину отирает, и вокруг него рой просителей. Одному подоспело о приеме договориться, другой хлопочет насчет плана: то ли задание завысили, то ли штаты занизили; еще одному желательно перейти с нелюбимого завода на любимый и тому подобное.
Как-то получилось, что и я оказался возле начальства: ведь куда река, туда и щепка.
Увидел меня Николай Игнатьевич, окликнул:
— Седаков, видел французские чашечки-то?
Я говорю:
— Видел, Николай Игнатьевич.
— Хороши?
— Искусно сотворены, хотя по вкусу вроде бы и запоздали для наших дней.
Николай Игнатьевич поджал губы сковородничком — не любил, когда вразрез ему шли, — и этак свысока положил резолюцию на мои слова:
— Вкус — дело десятое. Ты технике учись. Расскажи там у себя в мастерской, да путем потолкуйте, имея прицел поднять качество, ну, понятно, не до этого заграничного уровня, а все же…
У меня такой характер: не выношу, когда человек высказывается как знаток по любому поводу. А тут ведь именно эдак: все доподлинные мастера вазу хают, а он один хвалит и о нашем мастерстве говорит очень даже унизительно и обидно. В форматорских-то делах чего он берется учить?! Да еще какой-то уровень устанавливает. А инструмент в руки хоть раз брал? Гончарный круг ногой хоть для пробы вертел?
Попервоначалу слушал я его молча. Не столько, правда, слушал, сколько вспоминал да думал.
У меня в Туле сестра Клавдия замужем. То она ко мне в гости пожалует, то к себе зазовет. Во время одного такого родственного путешествия затащила меня в музей знаменитого Тульского оружейного завода. Поразили меня не ружья, даже не наганчик с пол спичечной коробки, из которого можно стрелять пулями меньше булавочной головки. Это все — цветочки. А ягодки — мелкая гравировка тульских мастеров. Простым глазом посмотришь — царапина на стекле, а микроскоп дадут — мать честная! — мастер награвировал картинную сцену, будто некий кузнец-молодец, по имени Левша, и его товарищи подковали английскую стальную блоху да еще на каждой подковке свои имена проставили, — вот как нос утерли кому следует.