Зяблики в латах
Шрифт:
— Вульф Аронович, да вы свалитесь с ног!
— Вульф Аронович, да поешьте!..
Но Вульф Аронович уходил в свою комнату.
— Я уверен, что он там у себя закусывает, — сказал нам как-то дядя, встал из-за стола и тоже пошел в комнату Вульфа Ароновича.
Вульф Аронович не закусывал. Он рыдал, вытирая слезы длинной седой бородой.
…Четыре дня бушевала над Харьковом вьюга. На пятый снег лег на улицы. Стихло.
Я вышел из дома, боясь прихода ротмистра Длинноверхова.
Придет… Будет учить… Еврейские погромы как материал…
Подняв узкие угловатые плечи, мимо меня прошли два еврея. Их обогнала нарядная дама. Под фонарем она замедлила шаг и, обернувшись, улыбнулась мне накрашенными губами.
«Уеду на фронт! Хорошо — уеду… Ну, а дальше?… — Я остановился под соседним фонарем. — А дальше?..»
Улицы тянулись за улицами. Вдоль улиц тянулись фонари.
Когда я подходил к подъезду какого-то богатого дома на Сумской, к нему, замедляя ход, подъезжал автомобиль. Сквозь окно автомобиля я увидел черно-красную корниловскую фуражку, повернутый ко мне толстый затылок и под ним генеральские погоны. Я подтянулся и, когда генерал повернулся ко мне в профиль, отдал честь. Рука генерала медленно поднялась к фуражке, но до козырька не дошла; генерал дважды клюнул носом и как-то странно, точно потеряв равновесие, качнулся вперед. Очевидно, он был пьян. Это был генерал Май-Маевский, командующий Добровольческой армией.
«Ну а теперь?»…
Был уже поздний вечер, когда я добрел до конца Екатеринославской.
Над присевшим под Холодной Горой вокзалом качалось тихое зарево фонарей. Перед вокзалом, на площади, синел снег. Одинокий, разбитый фонарь в конце площади боролся с темнотой набегающей ночи. Хотел светить, но ветер его задувал.
— Ать, два! Левой! Ать, два! Левой!
Я обернулся. Через площадь шла рота какой-то тыловой части. Солдаты шли, размахивая руками, как при учении. Ветер раздувал полы их английских шинелей. Под тяжелыми, кованными железом сапогами скрипел снег.
— Ать, два! Левой!
А с другого конца площади, — к вокзалу, — оттуда, где ветер успел задуть уже три фонаря подряд, молча, без команд и песен, шли сборные роты недавно переформированных полков 140-й дивизии. 140-я пехотная дивизия, по численности не более стрелкового трехбатальонного полка, после недавнего поражения вновь выступала на фронт.
На солдатах болтались истрепанные старые шинели. Ноги были обмотаны мешками из-под картофеля. Снег под сапогами не скрипел. Очевидно, подметок на сапогах не было…
— Ать, два! Ать, два! Левой! Левой!..
Рота, идущая с вокзала, выходила на освещенную Екатеринославскую. На углу Екатеринославской стояла женщина. Женщина плакала.
Я тихо побрел домой.
Ротмистр Длинноверхов пришел ко мне только на следующий вечер. Он был во вновь сшитых, широких галифе.
— У этих карманы еще глубже! Руки здесь по локти войдут. Как видите, поручик, я прогрессирую.
Мне ротмистр уже успел порядком надоесть, и я ничего ему не ответил.
— На Сумской
Но идти я отказался.
— Довольно, ротмистр! Мне противен ваш тыл и ваши наблюдения. Я уезжаю на фронт, а потому…
— Что потому? — улыбнулся ротмистр.
— Потому… Потому… — Я запутался, не зная, что ответить. — Потому…довольно! — сердито кончил я.
Ротмистр сел в качалку. Небрежно вытянул ноги и глубоко в карманы засунул руки.
— Если б я, поручик, давно уже не разучился драть смехом глотку, медленно, играя каждым словом, вновь обратился он ко мне, — я бы — поняли? я бы не встал вот с этой качалки. Я бы умер со смеха над вашей глупостью Поняли, юноша?..
…«Подожди-ка! — припоминал я, идя на следующее утро по Мироносицкой улице. — Теплые перчатки куплены…
Шарф — есть… Носки?.. Да! Нужно купить шерстяные носки!..»
Хриплый гудок автомобиля рванулся в тишину улицы. Со стороны Мироносицкой площади шел грузовик, нагруженный английским обмундированием. Высоко на сложенных шинелях сидели два краснолицых солдата-англичанина. Третий лежал. Кажется, курил трубку. Синий дымок клубился над его фуражкой.
Но вот грузовик поравнялся со мной. Лежащий на шинелях солдат приподнялся и встал, чтоб вытряхнуть пепел из трубки, и я увидел на его фуражке русскую офицерскую кокарду. На узких погонах блестели звездочки. Увидев меня, офицер быстро отвернулся.
Это был Девине.
Через три дня я отъезжал на фронт. Дядя жаловался на простуду, а потому выйти на мороз побоялся. Не вышел и Вульф Аронович.
Было холодно, дул резкий ветер, и я спешил войти в вагон.
— Прощайте! — сказал я ротмистру Длинноверхову, единственному, вышедшему меня проводить.
— Прощайте, мой милый чудак!..
Когда поезд тронулся, я перегнулся над перилами площадки.
Публика на перроне махала платками и муфтами.
Какая-то девица в шубке с беличьим воротником долго бежала по платформе, ухватясь одной рукой за мерзлое окно вагона.
Только ротмистр, подняв под самую папаху крутые, барские плечи, размеренным, спокойным шагом шел уже к выходу.
«Обернется или нет?» — гадал я, пытаясь не упустить его из виду.
Ротмистр не обернулся.
— Действительно, у него железный затылок! — вслух произнес я, вздохнул и вошел в вагон.
За окном бежали последние строения засыпанного снегом Харькова…
ХОЛОДА
— Выходите, господин поручик! Дальше мы не поедем! Молодой вольноопределяющийся бронепоезда «Россия» натянул рукавицы и глубоко, по уши надвинул папаху.