...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
Интересно, сработался бы Урюпин с Крутковским? Сцены, подобные той, что произошла между редактором и секретарем, у нас теперь разыгрываются ежедневно. У всего коллектива несколько часов уходит на выслушивание руководящей ругани, а еще несколько — на переживания. Когда же серьезно над материалами работать?
Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что переоценил свои силы, когда решил остаться в Принеманске. Надо было принять предложение Сергея Борисовича. В «Красном знамени» Крутковские не приживаются.
Телефонный звонок прерывает невеселые мысли. В трубке
— Скоро приедешь?
— Тебе что, плохо? Надо в больницу?
— Нет, схватки еще не начались.
— В случае чего — звони.
Тамара долго молчит, потом выпаливает в трубку:
— Сегодня вызывал секретарь обкома и предложил уйти из редакции.
— Как уйти? Почему уйти? Ведь ты в декретном отпуске.
— Почему ты на меня кричишь? — обижается Тамара. — Я ему об этом тоже сказала. Но он говорит, что вопрос следует решать именно сейчас. Есть вакансия корреспондента Всесоюзного радио по Западной области.
— Сейчас ты не можешь ехать в Москву. Я тебя не отпущу в таком положении.
— Он сказал, что сейчас надо только оформить документы.
— Подумаем.
— По-моему, за нас уже решили. Крутковскому и тебя одного достаточно.
— Возможно.
Вот, оказывается, что прикрывает редактор своей вымученной улыбкой. В десятый раз принимаюсь читать один и тот же абзац в статье Задорожного о совхозе имени Дзержинского.
«За время гитлеровского хозяйничанья в совхозе земля одичала. Ее плодородие крайне снизилось. 230 гектаров земли хорошего качества оккупанты превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».
— Бурьяном и чертополохом! — громко повторяю прочитанное. Отодвигаю папку с оригиналами. Первый час ночи, а я еще ничего не заслал в типографию. Значит, Крутковский уже добрался до Томки. Помешала она ему! Да они всего раз и виделись. Следующий удар теперь по мне. Нажимаю кнопку. Входит секретарша. Беру папку оригиналов:
— Отправьте… Впрочем, не надо. Принесите мне вторую полосу.
Секретарша ушла. Снова пододвинул к себе папку с материалами, начинаю читать: «…превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».
Д-з-з-з-зинь… Д-з-з-з-з-зинь… Надрывается в приемной звонок. Крутковский вызывает к себе то одного, то другого сотрудника. Сегодня он нервничает. В номере стоит несколько, с его точки зрения, «опасных» материалов. Всю вторую полосу занимает письмо группы легализовавшихся участников националистических банд. Они призывают своих бывших коллег по разбою сложить оружие, прекратить бессмысленную борьбу, прийти с повинной в органы. Авторы письма на собственном опыте убедились, что повинную голову меч не сечет. Им предоставлена возможность честным трудом искупить вину перед согражданами. На третьей полосе подвалом поставлена статья старого учителя, который предлагает организовать смешанные школы, где бы одновременно обучались ребята разных национальностей. Такие школы, где можно создать классы с русским, польским, литовским и белорусским языками обучения, способствовали бы интернациональному воспитанию детей, укреплению
Постепенно я убеждаюсь в проницательности Соколова. Наделавшая много шума критическая статья о Бурокасе была из серии «беспроигрышных билетов». Иллюзия, что Иван Кузьмич глубоко проницателен и смел быстро рассеялась. Вся его практика свидетельствует о крайней осторожности. К каждому нестандартному материалу он относится как к стихийному бедствию. Крутковский требует, чтобы такие материалы до опубликования визировались различными должностными лицами. Но даже такие визы не рассеивают редакторских сомнений. Так было и сегодня. Все три статьи, показавшиеся Крутковскому опасными, были посланы для ознакомления, помимо заинтересованных организаций, еще и в обком партии.
Секретарша открыла дверь моего кабинета.
— Павел Петрович, он просит вас зайти.
Откладываю недочитанную полосу. В приемной сталкиваюсь с Ольгой Разиной. Она только что вышла от редактора. Щеки покраснели, глаза грустные.
— Вот и расстаюсь я с редакцией, Павел Петрович.
— Что произошло, Оля?
— Уволилась.
— Подожди меня в кабинете, сейчас освобожусь, поговорим.
— В редакции? Я счастлива, что ухожу.
— Где же мы встретимся?
— В сквере. У подножья горы… Завтра в шесть.
Крутковский протягивает мне клочок бумаги. Читаю заявление Разиной. Ольга просит освободить ее от работы в редакции по семейным обстоятельствам.
— Ерунда, нет у нее никаких обстоятельств, которые мешали бы работать в редакции.
— Вы так думаете?
— Уверен.
— Полноте, Павел Петрович. Мы не дети. Все же знают.
— Что знают?
— Мне не хочется с вами ссориться. Верьте слову, я уговорил Разину подать это заявление, только заботясь о вашей репутации. Еще потом спасибо скажете.
— Что я потом скажу — не знаю. А пока говорю, что все это отвратительная сплетня.
В кабинет вошел Викентий.
— Товарищ редактор, надо матрицировать внутренние полосы, а из обкома партии «добро» еще не поступило.
— Все редактор, редактор, — возмутился Крутковский, — а секретариат у нас что — не боевой штаб, а тихая заводь, а?
— Сами вы потребовали, чтобы ничто через вашу голову не беспокоил секретарей обкома. Материалы по вашему указанию посланы на согласование второму секретарю.
Редактор взглянул на часы, неохотно протянул руку к телефону:
— Вот вы, Павел Петрович, все толкуете о творческой обстановке. Когда же редактору думать, если его ближайшие помощники ничего самостоятельно решать не могут.
— Создали бы редколлегию, — сказал Соколов. — Легче работать стало бы и вам, и нам.
— Не созрели мы еще для редколлегии. Пока работа не наладится, надо не митинговать, а порядок наводить. Вам бы, товарищ Соколов, следовало в секретариате большими буквами написать сталинские слова: «Болтайте поменьше, работайте побольше, и дело у вас пойдет наверняка!»