...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
— Шагай себе мимо, — в тон ответила она.
— Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Бывают в жизни случайности. Томка оказалась тем самым комсоргом центральной заводской лаборатории, которого я разыскивал по рекомендации комитета комсомола. Дважды мы встречались по делам, потом написал о ней зарисовку в «Вечерке». Через месяц мы отправились в ЗАГС. Родня и ее и моя были в ужасе, твердили хором:
— Дети, совсем еще дети. Ни кола, ни двора. Месяц проживут и разбегутся.
Да, начали мы семейную жизнь с решения такой острой проблемы, как «чайная ложечка». В первую зарплату купили стаканы и чайные ложки,
Прошли не месяцы, а годы. Нелегкие годы скитаний. Мы вдвоем, вместе. Скоро появится третий — наш сын. Каким он будет?
Мне видятся светлые города, взметнувшиеся к небу лестницы, плывущие в голубизне чудесные корабли. Мысли о будущем, о сыне постепенно переходят в спокойный, на этот раз приятный сон.
Если ребенок спит на скамейке
Андрей Михайлович Саратовский заговорщицки подмигнул мне и предложил:
— Давайте убежим из кабинета.
Я понимающе кивнул головой. Мне очень нравится Саратовский, я просто покорен его «чудачествами», которые многих выводят из равновесия. Еще в начале беседы я заметил, что секретарь обкома слушает краешком уха.
Я докладывал секретарю о том, как «Заря Немана» распространяет движение фронтовых бригад, обрушился на формализм, который допускают некоторые райкомы в этом важном деле.
Выходя из кабинета, Андрей Михайлович поддержал меня:
— Формализм и равнодушие — близкая родня. Очень близкая! Читаю ваши заметки. Фамилии, цифры — это тоже формализм. Цифры съедают человека. За процентами не увидишь самих соревнующихся. А теперь пойдем сюда.
Перейдя улицу, секретарь обкома решительно направился к скверу. Снег превратился в густую кашу, чавкающую под ногами, черные ветви деревьев тянулись к ласковому весеннему солнцу. Но тепла все не было. Пронизывающий ветер с реки забирался под пальто. Неужели Андрей Михайлович решил на скамеечке продолжать разговор? Тут долго не усидишь!
Саратовский направился не к свободной, а к занятой скамье. Обложившись разным барахлом, на солнце дремала женщина в промасленном рваном ватнике. Положив ей голову на колени, спала девчушка лет шести.
— Простите, мать, что нарушаю ваш покой, — сказал Андрей Михайлович. — Но вы можете здесь застудить девочку. Весна, погода изменчива.
Женщина вскочила: «Извините, мы сейчас уйдем. Бери свой мешок, Марыся».
Девчушка терла кулачками глаза, поеживаясь от холода.
— Куда же вы пойдете?
Оказалось, что идти женщине некуда. Она приехала в Западную область подработать. Здесь на хуторах еще есть у хозяев зерно, а у них оккупанты все подчистую забрали, разорили колхозное хозяйство. Вот и разбрелись по богатым хуторянам.
— Менять-то у нас нечего, — объяснила женщина, — остались одни обноски. Правда, вот еще руки…
— Как же вам помочь? — сокрушался Саратовский. — Павел Петрович, какое учреждение у нас для этого случая могло бы подойти?
— Может быть, эвакопункт для перемещенных?
— Нет, — возразила женщина, — я не перемещенная, я своя, из Белоруссии. Немец наш колхоз разорил. До войны-то мы не бедствовали. А теперь вроде как погорельцы.
— Ну, что ж, эвакопункт так эвакопункт. Попросим — помогут, — согласился Андрей Михайлович и, обращаясь к женщине, добавил: — Вы не беспокойтесь,
Саратовский поставил ногу на скамейку, приспособил на колене блокнот, написал записку. Потом стал подробно объяснять женщине, как ей лучше пройти к эвакопункту, кому там передать записку, что сказать.
Давно незнакомка скрылась из виду, а секретарь обкома все не мог успокоиться:
— Час назад я ее приметил. Окно кабинета прямо в сквер выходит. С вами разговариваю, а о ней думаю: застудит девочку. Посмотрю в окно — сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты. Кутаются, носы засунули в воротники, по своим руководящим делам спешат. Не замечают спящего на скамейке ребенка. Нехорошо, до чего все это неприятно. Вот вам, редактор, пример равнодушия. И женщина эта, и ее ребенок ни по какому ведомству не проходят — не с кого и ответ спрашивать. Потому и пробегают мимо люди, а у самих, небось, детки дома, в теплой квартире.
Слушаю Андрея Михайловича и жалею, что Томки рядом нет. Вот бы ей увидеть сцену в сквере, услышать рассуждения подлинного коммуниста. И отвечать Крутковскому не надо было бы. Жизнь сама ответила. Секретарь обкома словно слышит мои мысли, будто участвует в нашем семейном споре с редактором:
— Притерпелись мы к чужой беде, не жгут сердце чужие слезы. Молодым коммунистом я пришел работать в партийный аппарат, — вспомнил Андрей Михайлович. — Мудрый у нас был секретарь обкома. Часто он нам напоминал: равнодушие несовместимо с именем коммуниста. Если ты вступил в партию, то знай — сердцу не будет покоя. Вдовьи слезы — твои слезы, беспризорные дети — твоя забота, плохо лечат крестьянина — твоя вина. Ты коммунист — ты в ответе за все, что происходит на земле. Равнодушных он предлагал привлекать к самой строгой партийной ответственности.
За разговорами мы прошли весь проспект. Андрей Михайлович спросил:
— Может, сюда, на стройку заглянем? Детский сад и детские ясли тут будут.
Несколько дней назад вокруг этого полуразвалившегося дома возвели строительные леса. По шатким мосткам поднимались пленные немцы, на козлах, надетых за спиной, они несли кирпич. Пленные явно не торопились. Секретарь обкома поднялся на площадку, где каменщики укладывали кирпич. Подошел к пожилому строителю, спросил:
— Как работа продвигается, что строите?
— Ресторан тут был, увеселительные комнаты, — пыхнул махоркой каменщик.
— А сейчас что будет?
— Во всяком случае, не ударная стройка. Видишь — помощников прислали каких, — кивнул рабочий на пленных. — Ползают, как вошь на сносях.
— Почему не ударная стройка? — возразил Андрей Михайлович. — Дом для малышей строим, для наших ребят ясли и садик, а вы говорите — не ударная стройка.
Не прошло и нескольких минут, как буквально у меня на глазах преобразился секретарь обкома. Только что он был предельно внимателен, ласков, чуток, а тут, в конторе, небольшом деревянном сарайчике, примыкающем к строящемуся дому, он сидел со сдвинутыми к переносице бровями, сухо отчитывал начальника охраны пленных и прораба. Он говорил о важности стройки, о том, что советским людям надо объяснить, какой объект строят. Кто же откажется своим детям помочь? А пленных надо заставить работать. Умели разрушать — пускай теперь поворачиваются, быстрее восстанавливают.