...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
Всего несколько частых, как очереди, негромких щелчков — и все было кончено. Все произошло без единого слова в пустынном безлюдном дворе. И трое палачей тем же широким спортивным шагом вышли из арки обратно на улицу и растворились в арьергарде убегавших с площади.
30
Спасенная каким-то чудом, буквально за руку вытащенная, подобно тонущему в бурю и внезапно выброшенному на твердый берег, в глубоком шоке от пережитого, поминутно озираясь и пошатываясь, даже не пытаясь привести в порядок разорванную одежду, Наташа брела куда-то, не разбирая
Еще не укладывалось в сознании, не вмещалось все, что увидела она там, все, чего удалось избежать. Только в кино и по телевизору доводилось видеть такое, и самое памятное — октябрьские репортажи из Москвы в девяносто третьем, казавшиеся почти нереальными, какой-то нелепой, бездарной инсценировкой.
Происшедшее вот только что казалось еще менее реальным — словно в мозгу возник непроницаемый барьер, резко ограничивший остроту восприятия. Она шла и шла куда-то, ее обгоняли сотни людей, разбегавшихся с площади, у многих женщин и девушек была настоящая истерика, они рыдали и бессильно — то ли моля, то ли проклиная — воздевали руки к солнечному ярко-синему апрельскому небу. Многие хромали и кашляли, у многих распухли и слезились глаза... Вели под руки залитых кровью раненых... Она словно ничего понять не могла. Смотрела, видела — и словно не доходило, что все это — наяву.
Вот пробежала худенькая девушка в разорванной куртке, за ней, прихрамывая, длинный вихрастый парень, кажется, знакомый, бледный, растерянный, с трясущимися губами. Двое невысоких плотных парней кавказской наружности, оба в одинаковых черных кожаных куртках, тяжело рыся, пронеслись мимо, изредка коротко озираясь, потом вдруг неожиданно быстро свернули и, обогнав ее почти на полторы сотни шагов, вбежали в арку двора.
С трудом переставляя ослабевшие ноги, она двигалась знакомой и неузнаваемой улицей. Те же люди на балконах, те же крики и свист откуда-то сзади... Она уже приближалась к арке, в которой скрылись те двое кавказцев, похожих, как однояйцевые близнецы, когда в ту же арку вбежали еще трое уже совсем других людей — высоких и плечистых, в плотно облегающих ветровках какого-то неопределенного мутно-зеленого цвета. Эти трое пробыли там не более полуминуты и так же быстро вышли друг за другом обратно на улицу — видно, ошиблись и спутали номер дома или двор, и к ним присоединился четвертый, в котором она, несмотря на полуобморочное состояние, неожиданно узнала своего спасителя, сумевшего выволочь ее из страшной давильни.
Она как будто обрадовалась, увидев его, и невольно ускорила шаг, чтобы догнать и еще раз поблагодарить, но тут поняла, кого напомнил он ей — одного из тех, что был тогда в окружении Клемешева в день их знакомства на кладбище, и это воспоминание словно заставило ее проснуться и вырваться из столбняка. Случайность?! Или?..
Мгновенно самые мрачные, мучительные воспоминания обрушились и подхватили ее, как снежная лавина, и она опрометью бросилась назад, на площадь, навстречу разбегавшимся — надо было найти Русакова.
Но через две сотни метров путь ей преградила цепь милиционеров, которые пропускали людей лишь в одном направлении и решительно пресекали любые попытки вернуться на площадь Свободы.
— Мне надо туда!.. — закричала она. — Понимаете, необходимо!
— Приказ не пускать! Сказано, нет?! — грубо рявкнул высокий поджарый капитан с измученным поцарапанным лицом.
— Наталья Сергеевна, вы?! — вдруг раздалось неподалеку.
Она
— Это вы, Наталья Сергеевна?
— А?.. — откликнулась она. — Послушайте, вы не видели Русакова?
— Так, мелькнул пару раз... Я далеко был. Пытался, но так и не смог к нему пробиться.
— Понимаете, мне обязательно надо найти его!
— Куда там! — махнул он рукой. — Там менты так костыляли! Сейчас нечего и пытаться... Говорят, и погибшие есть.
— Как?!. — вскрикнула она. — Да вы что?!. Это правда?
— Кричали в толпе... Я сам не видел. «Омоны», гады, похватали народу, покидали в грузовики, в «воронки». Думаю, не меньше сотни скрутили. Кому «ласточку» сделали, кого так... под микитки... Да не волнуйтесь вы так! Надо ждать. Скоро сам объявится.
— А-а... Вы не слышали? Что... много убитых?
— Какие еще убитые? — заорал, зло оскалившись, лейтенант, который нервно прохаживался неподалеку и слышал каждое их слово. — Давай топай, парень! Ты чего тут слухи распускаешь, провокатор, мать твою?!. «Под микитки...» А ну, гони документы!
Но, на счастье, четверо пьяных забулдыг, мотая головами, попытались прорваться за оцепление, и, вмиг забыв о вихрастом, лейтенант кинулся к ним.
— Драпать надо! — тряхнул головой студент. — А за Владимира Михалыча не тревожьтесь... Может, тоже задержали. Идемте, я провожу вас. Вам куда?
— Мне туда, на тот берег, — сказала Наташа, мучительно всматриваясь в даль улицы, туда, где приоткрывалась еще запрудившая широкое пространство площади, но уже сильно поредевшая людская масса.
— Да идемте же! — потянул ее за руку вихрастый парень. — В такой толчее никого не найдешь.
Они снова пошли по середине улицы, над которой кружились стаи испуганных голубей. А Наташа Санина шла, смотрела на них, на этих тревожно мечущихся в небе, растерянных птиц, смотрела и шептала что-то, шла и плакала...
— Ну, вот и хорошо, — приговаривал студент, — это хорошо. Это стресс так выходит.
Вернувшись домой, она ждала и ждала его, выходила на балкон, беспрестанно накручивала диск, набирая его номер... Так прошел весь день, а у нее перед глазами все кружились и пробегали лица, лица, лица — и те подонки, что накинулись на нее в толпе, и промелькнувшие кавказцы, и озверевший лейтенант, и голуби в небе...
Нет, его не было, и она не знала, что ей делать, в этой комнате, которая была вся еще наполнена его дыханием, его голосом, его улыбкой.
Вновь и вновь вспоминалось, как он вышел к ней, приняв душ, — сильный и стройный, и его смелый далекий взгляд, и как потом он горько усмехнулся, увидев сгоревшую машину, но чаще прочего опять и опять вставало перед ней, как он удалялся все дальше, подхваченный и уносимый людским водоворотом, и как мелькал над другими головами его светлый затылок, его повернутое к ней лицо, когда он напрасно пытался увидеть ее в толпе.
Она не могла есть, ни маковой росинки не смогла проглотить с прошлого вечера, только все пила чай, который должен был взбодрить ее, — так и отец когда-то, когда сильно тревожился или волновался, особенно если что-то случалось на заводе или на полигонах, все гонял чаи, бродил по квартире, стоял у окна и думал.