...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
У ее Володи, у Русакова, тут была мать, она жила на том берегу. Их отношения с сыном были сложными, неровными, может быть, поэтому Наташа была едва знакома с ней. Как-то приехали — Русаков хотел познакомить, — но высокая пожилая дама из бывшей городской номенклатуры встретила их подчеркнуто холодно и недружелюбно и на нее смотрела с еле скрытым брезгливо-ироническим интересом и при прощании дала понять, что будет обязана, если подобные визиты не повторятся.
Русаков был тогда расстроен и смущен, впрочем, он всегда говорил и делал особый упор на том, что весь пошел в отца — скромного военного инженера, идеалиста-правдоискателя, с которым его мать
Наташа знала всю его жизнь и, может быть, потому так сильно любила его, сохранившегося в нем тогдашнего мальчика, предоставленного всем опасностям юности и одиночеству, и сумевшего прожить до тридцати четырех лет, не запачкав ни рук, не сердца, ни души.
Она знала телефон его матери Маргариты Викторовны, давно проживавшей с другим мужем... Теперь, кажется, пришел такой день и такой момент, когда надо было этот номер набрать. Это надо было сделать через силу, преодолев внутреннее сопротивление и неприязнь, тем более что за последние годы отношения Русакова с матерью стали почти враждебными. Это легко объяснялось его понятиями, его политическими и историческими воззрениями, которые были поперек горла старой, закаленной большевичке и ответ-работнику горкома КПСС.
И все же Наташа преодолела себя и в начале одиннадцатого набрала-таки ее номер.
— Слава богу, его у меня нет, — услышала она знакомый скрипучий женский голос. — Нет и не было. Да уж, молодец! Заварил кашу со своей шпаной, с этим дерьмократическим сбродом... Догорлопанничался сынок дорогой! Буду только рада, если теперь получит свое и сполна. Только о нем и говорят по телевизору.
— А что, что говорят?!. — вскрикнула Наташа.
— Слушайте, моя милая, — раздельно и желчно выговаривая каждое слово, отозвалась Маргарита Викторовна. — У вас что, телевизора нет? При вашем образе жизни и моральных устоях могли бы заработать и не только на телевизор... Так что, голубушка, сделайте милость, никогда больше мне не звоните и забудьте этот номер.
Пошли короткие гудки...
31
Наташа включила телевизор, удивляясь, как ей самой это не пришло в голову раньше. Экран вспыхнул. По российскому каналу шла какая-то очередная американская белиберда, набор смехотворных штампов очередного изделия какой-то захолустной фабрики грез. Пальба, пистолеты, крутой мордобой, длинные машины, рассыпающиеся пирамиды из пустых коробок... Она переключилась на местный городской канал. За столом в студии сидели рядком бледные, с перекошенными лицами начальники местных органов правопорядка. Было видно, сколько пережили они за этот день, однако, как могли, отбивались от идущих в атаку тележурналистов и сами то и дело пытались переходить в наступление.
— Хотел бы, чтобы нас правильно поняли, — зло бормотал один из чинов в милицейской форме. — Наша обязанность — не допускать проявлений насилия, а уже тем более — массовых беспорядков. В том наш конституционный долг, и мы будем его выполнять...
— Хотите ли вы сказать, — не менее
— Не надо передергивать и загонять меня в тупик! — огрызнулся милицейский начальник. — Если вы пригласили нас, давайте разговаривать корректно и конструктивно, иначе нам придется покинуть студию.
— Почему вы не спросите о другом? — повернулся в сторону журналистов известный всему городу Николай Прохорович Мащенко, начальник областного Управления внутренних дел. — Зачем понадобилось нашему выдающемуся демократу господину Русакову выводить людей на улицы с явно провокационными лозунгами, призывающими к насилию? Почему в рядах демонстрантов оказалось столько пьяных и наркоманов? Чтобы разговор шел на равных, вы обязаны были пригласить сюда и его, Русакова, чтобы он посмотрел в глаза родителям тех ребят, что пали жертвой его авантюры.
— Мы сами бы хотели этого, — сказал ведущий. — И ваш вопрос правомерен. Однако Русакова пока не удалось найти.
— Потому что он сбежал, испугался ответственности, — кивнул Мащенко. — Может быть, кому-то сравнение не понравится, но он повел себя в точности как поп Гапон девятого января.
— Я думаю, не стоит спешить с выводами, — заметил один из журналистов. — Мы давно и слишком хорошо знаем Русакова, Чтобы выдвигать подобные нелепые предположения.
— Ничего, — сказал один из милицейских чинов, — начато следствие, оно и установит истину.
— Что-то непохоже, — заметил Мащенко, — чтобы вы тут радели за установление истины. Не той, понимаешь, что вам нравится, а подлинной картины происшедшего.
— Ну почему же, — сказал один из журналистов. — Мы как раз очень этого хотим. Но мы уже в который раз задаем вам вопрос: кто направил ночью омоновцев в студенческие общежития, где они вели себя, как на боевой операции, будто брали бандитские притоны? Кто санкционировал эти погромы и издевательства?
Мащенко побагровел:
— Факт сам по себе возмутительный, и мы с ним еще разберемся, а пока ответить не могу. Но повторяю: мы не отдавали такого приказа! — яростно сверкнув глазами, выкрикнул Мащенко. — Не отдавали, вы слышите?! У нас вообще нет данных, будто именно омоновцы куражились и бесчинствовали в общежитиях. Может быть, это вообще одни разговоры, чтобы разжечь страсти! Почему вы нам не верите?!
— Ну хорошо. Поверим, — сказал другой журналист. — А кто отдал приказ избивать безоружных демонстрантов, применять слезоточивый газ... Тоже не вы?
— Вы как будто не были там! — возмутился Мащенко. — Да, на площадь Свободы были выведены внутренние войска, чтобы предотвратить штурм и захват административных зданий пьяной толпой! Разрешения на шествие и манифестацию не было! Безоружные, говорите? А заточки, а прутья стальные, а ножи?! Мы действовали в рамках закона!
— Наша беседа явно перестает быть конструктивной. Мы не слышим друг друга, — постановил ведущий. — Понятно, что теперь, когда случилось непоправимое, никому не хочется нести ответственность за случившееся на площади Свободы, которая стала у нас чем-то вроде российской Тянь-ань-мэнь... Все у нас, как всегда, — что в Тбилиси, что в Вильнюсе, что в Баку — трупы есть, а отвечать некому. Ну а дальше, дальше уже и не упомнишь всех «горячих точек». Неужели кто-то заинтересован превратить в такую «горячую точку» уже не Грозный или Дубоссары, а один из крупнейших городов России?