13 диалогов о психологии
Шрифт:
Ф. Бэкон: Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его [14, с. 12].
А.: Пройдет несколько веков, и эта идея об опосредствованное™ разума специальными орудиями будет разработана нашим выдающимся соотечественником Львом Семеновичем Выготским в культурно-исторической теории происхождения и развития высших психических функций. А это уже современная нам психология… С: А как насчет гимна эмпирической науке, о котором ты говорил? А.: Давай послушаем самого Бэкона.
Ф. Бэкон: Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может… Пусть люди на время прикажут
А.: Очевидно, Бэкон критикует схоластический способ мышления, полностью отрицающий опыт, тогда как “самое лучшее из доказательств есть опыт, если он коренится в эксперименте” [14, с. 34]. Теологи по причине своего невежества закрыли, по Бэкону, вообще доступ к истинной философии, а строптивую и колючую философию Аристотеля больше, чем надо, смешали с религией. Теологи, с иронией пишет Бэкон, боятся использовать истинную философию, как будто они не уверены в прочности религии. Однако “после слова Бога естественная философия есть вернейшее средство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры” [Там же, с. 52]. С: Ага, значит, все-таки слово Бога?
А.: Да, но Бэкон, в отличие от схоластов, считает, что вера не выше знания, наоборот, она подкрепляется знанием, то есть зависит от него. Но слушай дальше.
Ф. Бэкон: Те, кто занимался науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, толь-
Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
ко собирают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, производят ткань из самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознании нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей — опыта и рассудка [Там же, с. 56-57]. А.: Тебе это ничего не напоминает? С: Нет.
А.: Да ведь это же наш разговор при первой встрече о теоретических и эмпирических исследованиях. Схоластические словопрения не удовлетворяют Бэкона, но не могут его удовлетворить и несистематические эмпирические наблюдения и сборы “фактов” без знания целого искусства этого сбора. Здесь у Бэкона опять-таки идет перекличка с Выготским, когда оба они говорят о необходимости своего “языка”, своих понятий и категорий, для конкретной науки, занимающейся изучением какого-либо аспекта реальности. Бэкон называет эти понятия, принципы, категории, которые свои для каждой конкретной науки, “средними аксиомами”, Выготский говорит о необходимости “посредствующих” понятий между философскими категориями и эмпирическими фактами, об особой системе собственной методологии психологии.
Ф. Бэкон: Не меньшее зло состоит и в том, что в философии и в размышлениях своих они направляют усилия на исследование начал вещей и последних оснований природы, в то время как вся польза и практическая действенность заключается в средних аксиомах. Отсюда и получается, что люди продолжают абстрагироваться от природы до тех пор, пока не приходят к потенциальной, бесформенной материи; и не перестают рассекать природу до тех пор, пока не дойдут до атома. И если бы даже это было истинно, то немногим могло бы содействовать благосостоянию людей [Там же, с. 32].
А.: Так что же мешает человеку идти в поисках истины правильным путем? С: Кажется, Бэкон говорил о ложных авторитетах.
Проблемы эмпирического познания души в работах Ф. Бекона 119 А.: Не только. То, что мешает человеку отыскивать истину, Бэкон называл очень своеобразно: призраками, или идолами. Они словно уводят человека в тупики лабиринта познания, и очень трудно оттуда выбраться. Бэкон различает четыре вида таких призраков. Ф. Бэкон: Идолырода находят свое основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде [Там же, с. 18]. А.: Бэкон имеет в виду здесь, например, часто свойственное человеку вмешательство “страстей” в познание, когда человек отвергает нечто, потому что у него нет терпения исследовать его; или еще: ум склонен обращать внимание на то, что его привлекает, он склонен к порядку и единообразию,
А.: Бэкон имеет в виду здесь, например, то, что люди любят теории, которые они считают своими или к которым они привыкли, одним приятна новизна, других привлекает древность. “Истину же, — говорит Бэкон, — надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен” [Там же, с. 24]. Ф. Бэкон: Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем … идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя уче-
Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
ные люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям [Там же, с. 19].
А.: Бэкон подчеркивает, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры о словах.
Ф. Бэкон: Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры… Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории [Там же, с. 19, 27].
А.: Итак, все теории — лишь пьесы, которые только в той или иной степени отражают истину.
С: Как же все-таки уберечься от этих призраков?
А.: Бэкон считает, что это можно сделать, вооружив разум орудиями познания, одно из которых — индуктивную логику — Бэкон превратил в стройную систему правил и законов. С: А что собственно нового внес Бэкон в психологию?
А.: Можно сказать, что Бэкон своим творчеством завершает этап “психология как наука о душе” и начинает им новый — “психология как наука о сознании”. Давай кратко вспомним, что было в предшествующий этап. Душа была неким объяснительным понятием для множества разнообразных явлений человеческой психики и поведения, то есть выступала как особая сущность, лежащая “за” явлениями и объясняющая их. На самом деле объяснение это было в общем мнимым. Скажем, на вопрос: “Почему восприятие происходит так, а не иначе?” следовал ответ: “Такова природа души”. Причем сама природа понималась по-разному. Одни считали душу состоящей из мелких, подвижных атомов, и такое понимание природы души как-то позволяло объяснять естественными причинами элементарные психические процессы (восприятие, механическую память), сновидения и тому подобное. Однако в атомистическом материализме необъяснимыми оставались общие понятия (универсалии) и морально-этические категории, которые явно не сводимы к движе-
Проблемы эмпирического познания души в работах Ф. Бекона 121 нию атомов, но каким-то образом определяют человеческое поведение. В идеалистической трактовке души Сократа и Платона подчинение поведения человека ценностям, целям, смыслам и прочему объяснялось особой природой души — нетелесной, божественной и так далее. Казалось, крайности обоих подходов снял Аристотель, когда определил душу как форму живого тела, то есть совокупность наиболее существенных функций живого тела. Однако высшие функции человеческой души — разум и воля — опять не находили себе объяснения с естественных позиций, они вообще как бы выпадали из стройной системы Аристотеля и назывались по своему происхождению “божественными”. Так что понятие “природа души” уже в древности было чрезвычайно многозначным. В Средние века, как мы убедились, материалистическое учение о душе вообще практически не существует, развиваются исключительно идеалистические идеи Платона и Аристотеля. “Развиваются” — это вообще сильно сказано, потому что мы убедились, что развитие это было по сути истолкованием имеющихся текстов о душе, а не получением нового знания о психических функциях.