151 эпизод ЖЖизни
Шрифт:
Я хочу ощущать смокинг как привычную одежду, которая для меня является чуть ли не повседневной. Хочу носить смокинг, даже не думая, не помня, забывая, что я в смокинге. Хочу привыкнуть к хорошим дорогим белым рубашкам и запонкам. Хочу легко и умело, насвистывая любимую песенку, завязывать бабочку. Хочу завязать её лихо и подмигнуть своему шикарному отражению в гигантском зеркале.
Хочу, подъезжая к своему отелю или казино, привычно, не задумываясь, оставлять ключи в замке зажигания, не глядя выходить из машины и не сомневаться, что машину припаркуют в лучшем виде. Хочу подходить к клубу, в который выстроилась огромная очередь, а мощные охранники никого не пускают. И чтобы, завидев меня, не говоря ни слова, высоченный, широкоплечий, чёрный, лысый охранник в лиловой рубашке, строгом галстуке и костюме отстегнул бы цепочку, преграждающую остальным вход, и пропустил меня,
Хочу хоть раз в жизни, сидя у барной стойки, расстегнуть смокинг, одним движением развязать бабочку, рывком расстегнуть пару верхних пуговиц рубашки и сказать бармену: «Дружище, мне как обычно».
А уже у покерного стола я хочу не покера, я хочу усталым движением бросить карты на стол, мол, я на сегодня игру закончил, допить остатки того, что обычно пью в Лас-Вегасе, звякнув не успевшими растаять кубиками льда, и, отходя, не глядя, метнуть на зелёное сукно пару фишек в качестве чаевых.
Для того же самого и по тем же причинам я хотел бы приехать на церемонию вручения «Оскара». Но там я знаю многих, а меня – никто. Так что не уверен, что мне удастся там сказать кому-нибудь: «Дружище, мне как обычно».
Интересно, пойдёт ли мне смокинг? Возможно ли вообще сшить смокинг по моей фигуре?
22 апреля
Сегодня весь день сердился. День закончился, и от него осталось странное, нервное послевкусие, как после того, как лизнёшь батарейку. (Из-за этих батареек мне с детства кажется, что электричество кислое на вкус.)
Сначала не повезло с таксистом, который вёз меня и старшую дочь по городу. Наташе четырнадцать лет, а в нашем такси надрывался типичный такой шансон, в котором сообщалось про очередную «ходку», про этапы, про то, что герой этой песни когда-то сорил «хрустами». Я попросил таксиста выключить музыку. Он сделал потише, но просьбу мою не выполнил. Я настойчиво сказал ему, чтобы он выключил музыку или переключился на другую волну. Он ещё убавил звук, но по-прежнему не выполнил мою просьбу. А из динамиков неслось про валета и прикуп. Тогда я уже не выдержал и сказал, что считаю недопустимым слушать такую музыку при детях, и если он не выполнит моё требование, выйду из машины и ничего не заплачу. Тут водитель даже растерялся, с возмущённым видом повернулся ко мне и сказал, что у него тоже есть ребёнок, трёх лет, которому эти песни нравятся. Тут я увидел на дисплее магнитолы, что играет не радио, а диск. Я понял, что водитель оскорблён, потому что, должно быть, слушает любимые песни любимого исполнителя. Но я остался непреклонен и даже пригрозил, что обращусь к его руководству, если он будет упорствовать.
Он выключил музыку и демонстративно вывел на предельную громкость свою диспетчерскую. Мы ехали, и я чувствовал, как он меня ненавидит. Неприятно находиться в маленьком пространстве с человеком, излучающим такую ненависть, уверенным, что его оскорбили в лучших чувствах, что какой-то чистоплюй наплевал ему в душу.
Потом резко испортилась погода, посыпала мелкая белая крупа, стало холодно и неуютно… А потом я включил новости и увидел, как президент моей страны посещает в Истре ветерана, чтобы посмотреть, какие квартиры ветеранам предоставляют. Ветеран оказался хоть и весьма пожилым, но здравым человеком, и на груди у него, помимо медалей, был хорошо виден университетский «поплавок». Ветеран вёл себя спокойно, не суетился, не робел, не лепетал. Говорил хорошо, внятно, выражал свою благодарность с достоинством. А президент наш разговаривал с ним в покровительственно-игривом тоне, как говорят с выжившими из ума стариками. А потом президент сказал: «Я дарю вам ещё один телевизор». Не «мы дарим», не «примите в подарок», – он сказал именно: «я дарю вам», – как будто купил телевизор на собственную зарплату. Сам пошёл, достал из собственного кошелька деньги… Мне тут же вспомнилось, как Дмитрий Анатольевич в Аргентине, при президенте Аргентины, если помните, даме, сказал, что если кто-то с чем-то не согласен, – «нам плевать». Почему это он при даме сказал «нам плевать»? То есть и мне плевать? Если бы говорил я, я выразился бы иначе. То есть телевизор дарит он, а плюём мы вместе…
Как-то трудно мне было прожить сегодня день между таксистом и президентом, трудно и неприятно ощущать своё несовпадение.
Завтра мне наконец удастся сыграть в Калининграде. Я весьма волнуюсь, потому что спектакль будут смотреть мои родители, они его ещё не видели. Я всегда сильно ощущаю их присутствие, их волнение,
25 апреля
Заканчивается очередной недельный отдых, скоро поеду в аэропорт, сыграю девять спектаклей и вернусь. Как же прекрасно прошёл спектакль в Калининграде! Я счастлив оттого, что мои родители приняли спектакль. Именно приняли – приняли меня таким, какой я теперь, в теперешнем моём физическом и сценическом возрасте.
В последнее время не раз встречал в комментариях возмущение по поводу того, что я прерываю спектакли и делаю замечание опоздавшим. И все эти возмущения такого рода: мы вас любим, а вы вон какой… мы-то пришли вовремя, но зачем же так отчитывать зрителей, которые опоздали… Нам было неудобно, будто вы отчитали нас.
Такие возмущения приходят из разных городов, благо их немного, и они редки. Я часто встречал людей, которые настолько любят обижаться, что непременно найдут возможность обидеться. А делать замечания опоздавшим я буду, и бессмысленно мне по этому поводу писать гневные комментарии.
По дурацкой сложившейся традиции спектакли в России начинаются обычно в 19.00. Эта традиция сложилась давно, в стабильные советские времена. Сейчас это время не соответствует ничему, особенно в будние дни. Сегодняшний работающий человек с большим трудом может успеть в будний день к началу спектакля. Ему нужно раньше уйти с работы, мчаться в театр, он не успевает переодеться… Это я всё понимаю, а потому играю в Москве в 21 час. В других городах, где это возможно, стараюсь заявлять спектакль на 20.00 – но руководство театров редко на такое соглашается. Начало спектакля я всегда немножко задерживаю, получая сведения из гардеробов и от администраторов, что публика прошла в зал, и в фойе, буфетах и гардеробных никого нет. Перед самим спектаклем я всегда говорю вступительное слово, которое длится пять, шесть, а то и семь минут. В это время я прошу не выключать свет в зале, чтобы опоздавшие могли спокойно пройти и сесть. Так что реально спектакль начинается минут через пятнадцать после третьего звонка. И даже при этом всё равно бывают опоздавшие. Я не реагирую на тех, кто, опоздав, тихонечко старается найти место с краю или стоит у входа, чтобы никому не мешать, привыкнуть к темноте и потом незаметно найти себе местечко. Это нормально, у всех свои обстоятельства…
Но когда, опаздывая на сорок минут, люди буквально вламываются в зал, да ещё и требуют, чтобы их проводили на место театральные бабушки, бесцеремонно шествуют и даже пытаются прогнать с мест зрителей, которые сели в свободные кресла, – я делаю замечания, не позволяю прогонять людей и отчётливо показываю, что такое поведение в театре недопустимо. А это чаще всего бывают люди, что называется, не бедные, у которых билеты на лучшие места, то есть в центре зала и близко к сцене. И эти люди привыкли себя ощущать хозяевами жизни, они привыкли к тому, что им всё позволено, то есть в данном случае позволено мешать мне работать, а ещё нескольким сотням земляков – смотреть спектакль. Я им этого не позволю.
В последний раз в Перми, на тридцатой минуте спектакля, в зал вошла пара и освещала себе вход ярким фонариком… А в Челябинске, минуте на двадцатой, три молодых человека, хорошо одетые, один – в дорогих очках, приблизительно из пятого или шестого ряда встали и вышли, а вернулись минут через двадцать. Вышли они вальяжно, а зашли ещё более вальяжно. Тут не надо быть провидцем, чтобы понять, что они вышли «накатить». И было видно, что они выпили. А я терпеть не могу на спектакле пьяных. Я не желаю для пьяных играть. Я им сделал замечание, а они имели наглость ответить, что ходили в туалет. Ответили они громко, на весь зал, совершенно пьяными голосами. Тогда я им сообщил, что думаю об их поведении и что расцениваю его как крайне неуважительное не только ко мне, но ко всем остальным и к театру в целом. Челябинск город хоть и большой, но не очень. Мне потом сказали, кто это был, кто этот парень в дорогих очках – что он известный персонаж, что его фамилия такая-то и что, в общем, ему было полезно получить отпор хоть от кого-то, так как он привык вести себя как ему заблагорассудится.