1914

Щепетнев Василий Павлович

Вообще-то он был мне не дядей, а кузеном, но из-за разницы в возрасте — кронпринцу тридцать два года, мне десять, — я звал его дядюшкой, а он, щурясь сквозь монокль, нисколько не возражал. Возможно, находил в этом некую пикантность: игра в патриархальность среди стальных рельсов, уносящих нас в будущее, где родственные связи будут меркнуть перед холодным расчетом канцелярий. Его смех, громкий и внезапный, как залп салюта, заставлял вздрагивать даже фарфоровые чашки на столике — венские, с цветочным орнаментом, пережившие ещё Франца Иосифа.

Ой, тянет меня на красивости. Вот что делает Пруссия с простым русским цесаревичем.

Хороший вагон, признаю. Хотя в нашем поезде вагоны получше:

там ковры глушат шаги, а зеркала в позолоченных рамах отражают не лица, но тени имперского величия. В нашем поезде мои покои отделаны специально для меня — голубой шелк стен, акварели Бенуа, книжный шкаф с Жюлем Верном и Пушкиным. Но и этот хорош: красное дерево панелей, бронзовые бра в форме драконьих голов, шторы с кистями, тяжелыми как судьбы династий. Почему-то на ум приходил запломбированный вагон, в котором Ленин сотоварищи прибыл на Финляндский вокзал весной семнадцатого. Не думаю, что тот вагон был лучше. Нет, не думаю. Хотя, кто знает — может, история, эта капризная модистка, уже примеривала к событиям кружева иронии: один вагон везёт наследника империи, другой — её могильщика. Но сейчас Ленин, кажется, в Польше. Я там, в двадцать первом веке, кино видел, «Ленин в Польше». Хотя постойте, в какой такой Польше? В Царстве Польском? Вряд ли, он же прятался от жандармов. Наверное, он был в Австрии. Но «Ленин в Польше» для советского кино звучит лучше. Значит, он в Австрии, корреспондент «Правды», вырабатывая между заметками планы, как превратить империалистическую войну в войну гражданскую. А если её не будет, войны империалистической? Не будет и гражданской? Очень надеюсь.

GrandMa с нами не поехала. Она решила завернуть в Стокгольм — на «Полярной Звезде», конечно. В её каюте всегда стоит запах ладана и лаванды, а на столике лежит тетрадь с ядовитыми заметками о родственниках. Думаю, просто посчитала ниже своего достоинства ехать курьерским поездом, пусть даже в особом вагоне. «Поезда — для деловых людей и революционеров, — говорила она, поправляя горностаевую пелерину. — Императрицы выбирают море». Ну и ладно. Нам и в самом деле было бы тесновато — у бабушки ведь своя свита: статс-дамы с лицами, как у сов, и камергеры, научившиеся дремать стоя. И багаж — тридцать два сундука, включая тот, где в бархатном футляре хранятся шестнадцать фунтов отборных драгоценностей короны, тех, из-за которых у GrandMa нелады с Mama. Граф Витте вздыхал, глядя на расписание: «Ваше Высочество, без неё мы успеем в Петербург к ужину. С ней — к Страшному суду».

Поездка в Германию, похоже, удалась. Витте сделал всю работу. Какую? В общих чертах, подготовил соглашение о ненападении, о границах, о сотрудничестве и о чём-то ещё — детали тонули в чернильных озерах параграфов. Помню, как он, согнувшись над столом, вполголоса диктовал секретарю: «Статья пятая… В случае нарушения вышеозначенных пунктов…» — а за окном мелькали прусские равнины, аккуратные, как шахматная доска. Я? Я сам бы не смог ничегошеньки. Разве что покормить сушеными финиками мартышек в берлинском зоопарке. Однако орденом Большого Орла кайзер наградил именно меня. Приватно, в кабинете, пахнущем сигарным дымом и грустью. «Не время раскрывать карты, — сказал он мне, поправляя оранжевую ленту через плечо. — Вот когда кронпринц подпишет договор в Санкт-Петербурге, тогда будет можно. А пока…» — он щёлкнул каблуками, и луч заката упал на его эполет, выхватив из тьмы вензель «W». Высокая политика делается в тишине, но пахнет она, как я заметил, гусиными перьями, сургучом и коньяком из походного сундучка.

Пока Витте и наш посол трудились на дипломатическом поприще, я укреплял родственные связи. Мы с Вилли стреляли в цель из духового пистолета — подарка от моих немецких читателей — и ели baumkuchen, чьи

слои напоминали нам кольца власти. «Видишь, — говорил папа-кронпринц, обмакивая пирожное в шампанское, — политика — это как этот торт. Режь тонко — и все будут довольны». Я кивал, думая о том, что там, в прежней истории, он этой осенью наденет каску с шишаком, а ещё лет через тридцать — будет кусать усы в голландском изгнании. Но сейчас, в вагоне, убаюканном стуком колёс, мне казалось, что будущее — лишь продолжение этого бесконечного обеда, где официанты в ливреях подают на серебре вечность.

Я отдыхал. Пребывание в официальной обстановке ужасно утомляет: всё время приходится быть на высоте. Словно канатоходец без страховки. Вправо, влево наклон — и меня не спасти. Подумалось, что орден, пожалуй, мне достался не даром.

Вспомнился первый вечер в Замке.

В числе прочих подарков Вилли-самому-младшему я привез фильмоскоп и дюжину диафильмов. Визит английской эскадры, визит французской эскадры, робинзоны Царского Села. И рисованные — «Затерянный Мир», «Непоседа и его друзья», «Тайна Двух Океанов»…

Поглядеть на новинку пришел и папа-кронпринц. Снисходительно улыбался, глядя на «Непоседу в Городе Солнца», а вот «Тайна Двух Океанов» его увлекла. Особенно кадр, где подводную лодку сопровождает дирижабль. Я постарался — изобразил гофрированный корпус, могучие моторы, и гондолу с огромными иллюминаторами.

— В России есть дирижабли? — спросил он с явным интересом, и даже как-то весь напрягся, будто перед ним раскрывалась тайна, способная перевернуть представление о воздухоплавании. Его глаза, обычно холодные и рассеянные, теперь горели любопытством, словно он уже видел перед собой эти исполинские летательные аппараты, парящие над бескрайними просторами.

— Только проекты, — ответил я. — Господин Циолковский, школьный учитель из Калуги, разработал теорию цельнометаллического дирижабля, но пока его идеи воплощены лишь в крошечных моделях, собранных на его же скудные средства. Учителя у нас, к сожалению, редко располагают достатком для великих экспериментов.

— У нас тоже, — рассмеялся кронпринц, но в его смехе слышалось нечто большее — понимание того, как часто гении прозябают в безвестности, лишенные поддержки. — Но откуда вам известно об этом изобретении?

— Господин Циолковский не только учёный, но и писатель, — увлекаясь, продолжил я. — Он сочиняет удивительные фантастические повести — о полётах на Луну, о покорении далёких планет, о межпланетных станциях! И среди его трудов я нашел описание дирижабля. Представьте, mein lieber Onkel Willie, громадный сигарообразный корпус, длиной в сто, а то и двести метров, наполненный легчайшим газом! Он способен поднять в небо не десять, не двадцать, а, быть может, даже пятьдесят тонн груза! Его оболочка — не из привычного прорезиненного полотна, а из тончайшего металла, возможно, алюминия, словно броня небесного корабля. Здесь и здесь — мощные моторы, а внизу — просторная гондола, подобная железнодорожному вагону, где разместятся пассажиры. Взлетит — и поплывёт по воздушным течениям, как океанский лайнер по волнам! Тысяча вёрст в сутки! То есть тысяча километров, — поправился я, вспомнив, что в Германии давно принята метрическая система.

— А почему над тайгой? — переспросил кронпринц, нахмурившись. — Тайга — это джунгли?

— Джунгли, mein lieber Onkel Willie, — это в Африке, где львы рыщут среди пальм, — улыбнулся я. — Мы — люди Севера, тайга — бескрайние хвойные леса Сибири. Дорог там почти нет, железные магистрали отсутствуют, передвигаться можно разве что на вьючных лошадях или пешком. Но представьте: внезапно в небе появляется дирижабль! Он несёт грузы, почту, людей — прямо сквозь облака, минуя непроходимые дебри!