1919 (др. изд.)
Шрифт:
Джо стал приводить себя в порядок. Он сунул голову в ведро с водой, прибрал каюту, выбросил бутылки за борт и стал гудеть клаксоном. Ну их всех к дьяволу, твердил он про себя, не желаю я быть монахом ни ради кого на свете. Он чувствовал себя прекрасно, ему хотелось заняться каким-нибудь настоящим делом, а не крутить этот проклятый клаксон.
Старик Гэскин вернулся днем. Джо заметил, что старик что-то пронюхал, потому что с тех пор он не разговаривал с Джо, только отдавал приказания, и мальчишке тоже запретил с ним разговаривать; так что, когда они выгрузили гранит в Нью-Йорке, Джо потребовал жалованье и сказал, что с него довольно. Старик Гэскин проворчал, что тем лучше и что он не потерпит у себя на барже пьянства и разврата. И так Джо очутился на улице с сорока пятью долларами в кармане и побрел по
Два дня он просматривал в газетах "Спрос труда" и ходил по Бруклину в поисках работы, а потом заболел. Он отправился к какому-то коновалу, адрес которого дал ему в меблированных комнатах один старожил. Доктор, еврейчик с козлиной бородкой, сказал ему, что у него гонорея и что ему нужно ходить каждый день на спринцевание. Он сказал, что вылечит его с гарантией за пятьдесят долларов, половину вперед, и что советует сделать анализ крови, нет ли у него сифилиса, это будет стоить еще пятнадцать долларов. Джо заплатил двадцать пять, а насчет анализа сказал, что подумает. Ему сделали спринцевание, и он вышел на улицу. Доктор сказал, чтобы он как можно меньше ходил, но он не мог заставить себя вернуться в вонючие меблирашки, и бесцельно бродил по грохочущим улицам Бруклина. Было жарко. С него лил пот. Если захватить сразу же, в первый или второй день, тогда не так страшно, твердил он про себя. Он вышел к мосту под надземкой: должно быть, Бруклинский мост.
Идти по мосту было прохладней. Сквозь паутину проводов на сверкающем фоне гавани чернели силуэты кораблей и нескольких высоких домов. Джо сел на скамью на набережной и вытянул перед собой ноги. Хорошо, отправился работать и схватил триппер. Он чувствовал себя ужасно, и что теперь написать Делл, и за комнату надо платить, и работу искать, и ходить на эти проклятые спринцевания. Господи, до чего ему было погано.
Прошел мальчишка с вечерними газетами. Он купил "Джорнел", развернул газету на коленях и просматривал заголовки. БОЛЬШЕ ВОЙСК НА МЕКСИКАНСКУЮ ГРАНИЦУ. Что ему, черт возьми, делать? Он даже не может вступить в национальную гвардию и отправиться в Мексику: больных не берут, а если бы и брали, так ведь это будет та же каторга, что во флоте. Он сидел, читал "Спрос труда" и всякие объявления - как увеличить свой заработок двухчасовой приятной работой на дому, где прослушать курс пелманизма, а также курс коммерческой корреспонденции. Что ему, черт возьми, делать? Так он сидел, пока не стемнело. Потом поехал трамваем на Атлантик-Авеню, поднялся на четвертый этаж, где у него была койка у окна, и лег спать.
Ночью разразилась сильная буря. Вспыхивала молния, и совсем близко гремел гром. Джо лежал на спине и следил за молнией - такой яркой, что, когда она вспыхивала, на потолке меркли отсветы уличных фонарей. Каждый раз, как парень на соседней койке переворачивался во сне, скрипели пружины. Дождевые капли начали залетать в комнату, но Джо чувствовал себя так скверно, что далеко не сразу сообразил встать и закрыть окно.
Утром квартирная хозяйка, рослая, широкая в кости шведка с льняными прядями, спадавшими на костистое лицо, изругала его за мокрую кровать.
– А что я могу поделать, раз дождь идет?
– проворчал он, глядя на ее большие ноги. Когда он встретился с ней глазами, он понял, что она дразнит его, и они оба рассмеялись.
Она была милая женщина, звали ее миссис Ольсен, и она вырастила шестерых детей - трое сыновей выросли и ушли в море, старшая дочка учительствовала в Сент-Поле, и две дочки - близнецы лет восьми - вечно озорничали.
– Еще через годик пошлю их к Ольге в Милуоки. Знаю я моряков!
– Старик Ольсен уже несколько лет околачивался где-то в Южных морях.
– Пускай там и останется. В Бруклине он вечно попадал за решетку. Каждую неделю приходилось выкупать его из тюрьмы.
Джо взялся помогать ей по дому - подметал, малярничал и плотничал. Когда у него вышли деньги, она не выгнала его и даже одолжила двадцать пять долларов на врача, когда он сказал, что болен. Он стал благодарить ее, а она похлопала его по спине и сказала со смехом:
– Все ребята, которым я одалживала деньги, оказывались непутевыми.
Милая она была женщина.
Была пасмурная, слякотная зима. По утрам Джо сидел в жаркой кухне и изучал навигацию; он записался на курсы Александра Гамильтона.
Коновал, чертов жулик, попробовал вытянуть из него еще двадцать пять долларов, будто бы на то, чтобы закончить лечение, но Джо послал его к черту и нанялся матросом первого класса на "Монтану", новехонькое нефтеналивное судно компании "Стандард-ойл", шедшее под балластом в Тампико, а потом дальше, на восток, одни ребята говорили - в Аден, другие - в Бомбей. Ему надоели холод, слякоть и грязные улицы Бруклина, и логарифмические таблицы в учебнике навигации, что никак не укладывались у него в голове, и добродушное ворчанье миссис Ольсен; она начала вести себя так, словно собиралась всю жизнь командовать им. Она была милая женщина, но пора было кончать эту волынку.
"Монтана" обогнула мыс Санди-Хук в сильную пургу, но три дня спустя, к югу от мыса Гаттераса, они вошли в Гольфстрим и закачались на большой зыби, и робы, и рубашки всей команды повисли на линях, протянутых между вантами. Приятно было опять плыть по синему морю.
Тампико было сущим адом; говорили, что, если слишком много выпить мексиканской водки мескаля, можно сойти с ума; повсюду были большие танцевальные залы, полные мексиканцев, которые танцевали в шляпах и с револьверами на бедре, и в каждом баре оркестры, и оглушительно громыхающие механические пианино, и драки, и пьяные техасцы с нефтяных промыслов. Двери всех лачуг были распахнуты настежь, так что можно было разглядеть кровать с белыми подушками и изображение девы Марии над ней, и лампу с пестрым абажуром, и цветные обои; широколицые коричневые девицы в кружевных комбинациях сидели на пороге. Но все стоила так дико дорого, что они сразу же истратили все деньги и еще до полуночи пришлось вернуться на борт. Кубрик был еще с вечера полон москитов, а под утро стали одолевать блохи, и было жарко, и никто не мог заснуть.
Когда цистерны были наполнены, "Монтана" вышла в Мексиканский залив, дул норд, вода захлестывала палубу, и пена долетала до мостика. Двух часов не прошло, как человек свалился за борт с парохода, и одному юнге по имени Хиггинс раздробило ногу сорвавшимся правым якорем. Ребята в кубрике здорово злились, что шкипер не хочет спускать шлюпку, хотя старики говорили, что в такую погоду ни одна шлюпка не удержится на воде. Словом, пароход описал широкую дугу и принял несколько волн, которые чуть не проломили стальных палуб.
Больше ничего особенного в это плавание не случилось, только однажды ночью, когда Джо стоял у штурвала и кругом царила мертвая тишина и только прерывисто журчала вода, разрезаемая пароходом, шедшим на восток по штилевому морю, он вдруг почуял запах роз или, может быть, жимолости. Небо было голубое, в белых облаках, как свернувшееся молоко, и время от времени показывалась ущербная луна. Да, определенно, это жимолость, и унавоженные садовые грядки, и влажная листва, словно проходишь зимой мимо открытой двери цветочного магазина. На душе стало как-то странно, чудно и тепло, точно рядом, на мостике, стояла девочка, точно Делл была подле него и волосы ее пахли какими-то духами. Чудно, как пахнут у брюнеток волосы. Он взял бинокль, но на горизонте ничего нельзя было разглядеть, только скученные облака ползли на запад в слабом лунном сиянии. Он заметил, что сошел с курса, хорошо еще, что помощник не вышел в эту минуту поглядеть на кильватерную струю. Он лег обратно к ВСВ 1/2 к В. Сменившись и завалясь на койку, он долго лежал с открытыми глазами, думал о Делл. Господи, как бы ему хотелось иметь деньги и хорошую должность и постоянную девочку вместо этих сволочных шлюх в каждом порту. Вернуться в Норфолк, осесть, жениться - вот что надо сделать.