1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных

Кершоу Роберт

Пробудившись, народ, потягиваясь, неохотно поднимается на ноги. Сейчас очень многое зависит от личности и авторитета командира — предстоит, не мешкая, подтянуться к идущим впереди колоннам во избежание крайне опасных брешей по интервалу. Вот поэтому на командные должности предпочитали ставить людей постарше, умудренных опытом Первой мировой войны. Обер-лейтенант Кнаппе маршировал в составе своего подразделения на Минск:

«Низкие холмы подымались из-за горизонта и снова исчезали за горизонтом позади. Казалось, что картина местности не меняется вовсе. Километр за километром одно и то же.

Сплошная трудноразличимая серо-зеленая масса. Совсем, как мы… И еще эти бесконечные

поля подсолнухов».

В памяти офицера Потсдамского 9-го пехотного полка первые дни кампании в России запечатлелись «ежедневными пешими маршами в невыносимую жару, которым, казалось, конца не будет».

Мало кто из солдат находил в себе силы воспринимать окружающую обстановку. Мало кто смотрел по сторонам — шли, опустив головы или же тупо уставившись в спину идущего впереди. И эта отрешенность от мира, погруженность в себя позволяла куда легче переносить боль и муки, заполняла собой полнейший психологический вакуум. Лейтенант Хаапе вспоминает, как «солнце медленно садилось, погружаясь в непроницаемые облака пыли, поднятой нашими сапогами и колесами машин. А мы все шагали. До самой темноты».

Вражеские засады воспринимались чуть ли не с радостью — хоть какое-то отвлечение от этой серятины. Ощущение опасности насыщало адреналином кровь, отрезвляло, и потом шагать дальше на восток было куда легче.

«Нам хотелось, чтобы нас обстреляли русские, черт с ними, пусть даже это закончилось бы настоящим боем, пусть, лишь бы хоть ненамного прервать это ужасающее однообразие, это безвременье ходьбы. Было уже 11 вечера, когда мы наконец дотащились до какой-то огромной фермы и встали там на ночлег. В тот день мы сделали 65 километров!»

Три часа сна, и снова подъем — подготовка к маршу следующего дня. А когда черкнуть письмецо домой? Некоторым приходилось стоять в карауле. Времени на отдых катастрофически не хватало. Везде, на фронтах всех трех групп армий пехотинцы старались не отстать от танкистов. К 1 июля действовавшая на участке группы армий «Север» 6-я пехотная дивизия сумела покрыть 260 км от Мемеля до Риги — 10 дней по отвратительным дорогам, в условиях постоянных стычек с разрозненными частями противника. В период с 9 по 30 июля 98-я пехотная дивизия (группа армий «Центр») ежедневно одолевала 40–50 км.

Велосипеды существенно ускоряли продвижение пехоты вермахта

Гаральд Генри писал домой:

«Никому не убедить меня, что тот, кто не служил в пехоте, в состоянии представить себе, каково нам здесь приходится. Пусть попытается представить эту нечеловеческую усталость, это палящее солнце и горящие от мозолей ноги. Причем не в конце ежедневного 45-километрового отрезка, не перед долгожданным привалом, а в начале марша. Минуют часы, пока твои ноги станут нечувствительными к боли от многочасовой ходьбы по этим песчаным или гравийным дорогам».

Железная солдатская выдержка являлась результатом воспитания в «гитлерюгенде», на трудовой повинности — там смолоду приучали к продолжительным пешим переходам. В те времена вообще люди больше передвигались пешком. И дети, и взрослые. Транспортная революция второй половины XX столетия еще не наступила — люди были более привычными и к длительным пешим маршам, и к пешим прогулкам. Все это очень пригодилось на этой войне. Молодежь старалась не отставать от закаленных в прошлых кампаниях ветеранов. Любому понятно, что пресловутые танковые клинья входили

в оборону противника не просто, как нож в масло, а иногда здорово притуплялись, если противник действительно всерьез относился к обороне. Случалось, что эти танковые клинья, истончившиеся вследствие растягивания сил, не выдерживали натиска с флангов и обламывались.

Наступавшие танковые дивизии в ходе блицкрига были крайне уязвимы, поскольку вследствие прорыва в тыл противника оголялись их фланги. Но немцы особенно не горевали по этому поводу, поскольку противник в первую очередь тревожился за собственную уязвимость и тылы. Основные потери в условиях блицкрига приходились на пехоту — именно она входила в непосредственное боевое соприкосновение с противником, именно за ней оставалось последнее слово. Ветераны прежних кампаний, весьма болезненно воспринимавшие потери в своих рядах, справедливо полагали, что потерь куда меньше, если враг, убедившись в бесполезности сопротивления, сдается в плен. И пехотинцы твердо знают: чем мы ближе к танкам, тем меньше боев с врагом — танки возьмут на себя всю тяжесть сражений. Именно убежденность в этом и гнала пехотинца вперед. «Жуткое и неизгладимое впечатление на нас производили картины того, что осталось от многочисленных армий противника в результате наших танковых атак при поддержке «штукас», сообщал Гаральд Генри, вместе со своим подразделением наступавший на Могилев (группа армий «Центр»):

«У огромных воронок по обочинам дорог, оставшихся после атаки наших пикирующих, всегда были ровные края, будто их вырезали в земле. От взрывов бомб самые тяжелые танки подлетали вверх, словно игрушечные, и переворачивались. После этих внезапных бомбовых атак дело довершали наши танки. Подобные картины разгрома нередко тянулись километров на 25».

«Мы маршируем, а противник тем временем продолжает пятиться на восток, — констатировал лейтенант Генрих Хаапе из 18-го пехотного полка. — Начинает даже казаться, что нашему батальону так и не догнать его». Монотонность маршей притупляла все, даже страх возможных схваток с врагов. «Эта война — непрерывный марафон, кажется, что он продолжится до самого Урала, а может, и еще дальше», — уверенно заключает Хаапе.

«Кажется, что эти многочасовые переходы никогда не кончатся, — заявлял Гаральд Генри, достигнув подступов к Днепру. — На 25–30 км вдоль русла реки одни лишь обгоревшие обломки грузовиков, подбитые опрокинутые танки, разоренные или дотла сожженные деревни, от которых остались одни печки».

От пристального взора этого солдата не ушли и случайно уцелевшие от огня цветы — тигровые лилии, призрачно и неуместно рдевшие на фоне обугленных бревен. Эти марши мало напоминали помпезные военные парады, они требовали от пехотинцев максимального напряжения сил, чтобы не отстать от мчавшихся дальше на восток танков. Таким образом, платить приходилось дважды — потерями личного состава и физическим изнеможением. «Навеки я запомнил характерный смрад этой кампании — гарь пожарищ, пот и вонь от разлагавшихся лошадиных трупов». Яркий солнечный свет лишь усиливал ужас от зрелища раздувшихся на жаре конских трупов.

«Самое отвратительное [зрелище] представляли собой трупы лошадей, кошмарно раздутые или с выпущенными внутренностями и обезображенными мордами. Повсюду этот невыносимый смрад, бьющий в нос гибельный дух мертвечины, зловоние скотобойни, и тут же рядом наша колонна на марше. Еще более жуткая картина — свинья, повизгивая, пытается отхватить шмат падали от павшей лошади. Эту зловещую символику было угадать нетрудно — и нас ждет участь этих лошадей, наступит день, когда мы, околев, будем валяться и гнить, как эти лошади».