1977
Шрифт:
Меня удивило еще кое-что – лица. Здесь, в СССР, у людей были совсем другие лица. Светлые, благородные. Сколько бы я ни всматривался, никак не мог уловить, что именно придает им эту особенность. Это шло изнутри, что-то, что жило в них, как интеллект, оставляющий на лице человека отпечаток мыслей, так и у этих людей: что-то внутреннее отражалось на их лицах. Может, это вера в светлое будущее или уверенность в завтрашнем дне. А может, совесть или порядочность, или ощущение сопричастности к чему-то великому, к Советской державе. Казалось, что у них внутри горит свет, и он очищает их лица.
В
Мой батя застал распад Союза, когда был в самом расцвете сил, а затем пережил девяностые… Страшное было время, и многих оно погубило, а тех, до кого его костлявая рука не дотянулась забрать в небытие, остались перекошенными изнутри. Души их были разорваны, измучены, изуродованы. На лицах не было света. И некогда было его взращивать в своих детях – нужно было выживать, как-то крутиться, чтобы не умереть с голоду, чтобы хоть как-то подняться с колен. А дети росли сами по себе. И это тоже было страшное время. Те, кто выжил, внутри были искореженные, как и их родители. И света в их лицах тоже не было. Нет его у меня, и у Юльки, и у Женьки и у остальных моих друзей.
Я тяжело вздохнул и свернул во дворы, решив взглянуть, какими они были в СССР. Шел вдоль пятиэтажки, оглядываясь по сторонам. Дворы мало чем отличались от тех, что я видел в своем времени в Армавире. Те же самые пятиэтажки, те же подъезды. Разве что машин у подъездов было меньше, ни мусора, ни пустых пивных бутылок на земле. И запустения здесь тоже не ощущалось. В остальном… плюс-минус одно и то же.
Впереди, через два подъезда, группа собак налетела на девушку и окружила ее. На вид девушке было лет двадцать пять. Четыре пса, срывающиеся на лай, облака пара вырывались из их пастей. Скалили желтые клыки. Девушка стояла, парализованная от страха, не шевелясь. Кулачки сжаты на груди, в одной руки она держала ручку портфеля, за которым пыталась укрыться, как за щитом. На ней было темное пальто, под которым виднелась юбка, а голову покрывал белый платок.
Я застыл на месте. Взгляд скользнул по собакам. Самая крупная была немецкой овчаркой, рыжевато-черного цвета, остальная троица – дворняги, помельче. Если бы не этот немец, я бы один справился. Но овчарка была серьезной угрозой. И, похоже, вожаком. Ни палки, ни камня – ничего, чем можно было бы отогнать этих чертовых собак. Но это не повод сдаваться. Я сорвался с места и побежал к девушке, ускоряясь с каждой секундой, без плана, без мыслей. Только одно решение: подбежать и заорать так, чтобы их напугать.
Собаки не заметили меня, пока я не оказался слишком близко. В последний момент, поддавшись какому-то древнему инстинкту, я с размаху дал поджопник немцу и громко гаркнул на свору. Овчарка взвизгнула, отскочила, как будто ее ошпарили кипятком. Остальные псы тоже подались в стороны, замерли. Они не уходили – только смотрели, обдумывали свои следующие действия.
– Пошли, – сказал я девушке, хватая ее за руку. Я не оглядывался – просто тянул ее прочь, стараясь не думать, что сейчас может случиться. Но псы не были готовы отпускать свою добычу так легко.
– Фу! – выкрикнул я, вложив в голос все, что только мог. Псы отшатнулись на долю секунды, но этого было мало. Их глаза светились голодом, и они вновь начали сближаться, готовые продолжить охоту.
– Не бойся. Все будет хорошо, – сказал я, чувствуя, как девушка дрожит. – Только не беги. Они не любят, когда бегут.
– Спасибо тебе.
«Рано пока благодарить. Еще ничего не кончилось», – пронеслось в голове.
Мы осторожно двинулись вдоль пятиэтажки, шаг за шагом. Собаки держались позади. Не слишком приятно, когда они за спиной, поэтому мы повернулись к ним лицом, медленно пятясь назад.
Но так не могло продолжаться долго. Это было ясно. Сколько мы сможем так продержаться? Немец кинется первым – а за ним рванет вся стая. Их сейчас сдерживало одно – тот поджопник, что я дал вожаку. Их я напугал, но надолго ли?
– Я в последнем подъезде живу, – едва слышно прошептала девушка, боясь, что свора услышит ее.
Оставался один-единственный подъезд. Всего несколько шагов. Но это были те шаги, что тянуться вечностью.
– Давай быстрее, – сказал я, и чтобы псы не осмелились пойти в атаку, снова резко рявкнул: – Фу!
Немец бросил на меня взгляд. Злобный, выжидающий. Коричневые глаза, умные и холодные, смотрели прямо в душу. В них не было страха – лишь расчетливое ожидание, когда наступит его момент. Но он не знал, ему неведомо было, что наше убежище уже здесь, рядом, что еще мгновение – и он останется за дверью. Я смотрел ему прямо в глаза, как будто мог одним этим взглядом удержать стаю. И, возможно, это действительно сдерживало их.
Вдруг за спиной раздался тихий скрип двери. Девушка отпустила мою руку и скрылась за моей спиной, как тень. Стая взвыла, яростный лай пронесся эхом по двору. Немец напрягся, готовясь к прыжку – весь сжался в комок, как пружина перед ударом.
Я сделал последний шаг назад, и дверь, наконец, захлопнулась с глухим стуком. Пес, остался за ней, на другой стороне. Я замер, почти прижавшись лбом к холодной поверхности двери, чувствуя, как в горле пересохло. Лай остался где-то там, за стенами, уже приглушенный.
И только сейчас я понял, как страх пронзил меня насквозь, оставив холодную дрожь в ребрах.
– Ой, а как же вы обратно пойдете? – робко пролепетала девушка, голос дрожал, от страха перед тем, что все это еще не закончилось.
Я заставил себя взять под контроль нервную дрожь, медленно выровнял дыхание и постарался сделать лицо спокойным, хотя внутри все еще что-то леденило. Развернулся. В тамбуре подъезда царил полумрак. Тусклый свет едва пробивался сквозь запыленные окна. В этот момент я заметил, как она перешла на «вы». Странное ощущение, будто поставили между нами барьер.
– Подожду. Они же когда-нибудь уйдут, – сказал я, и мой голос, казалось, растворился в пустоте этого подъезда.
– А если нет? – ее голос прозвучал мягко, но с тревожной ноткой, видимо она уже видела, как псы ждут меня, стоя на страже до самого конца и в конце концов рвут меня на части.