1993
Шрифт:
– Любовь… – передразнил Клещ. – Ты чего, в любовь веришь?
– А нельзя? – Виктор нахмурился.
– Ну, за любовь! – выпалил Клещ.
Опрокинули. Напиток знакомо попахивал жженой резиной.
– Хоть из танков пали, они не проснутся, – сказал Клещ и затянул издевательским голоском: – Любовь… Ой, любовь… Не забуду я эту любовь… У меня первую жену Любовью звали.
Его звали Сергей Крехов, но в аварийке он был для всех Клещом. Невысокий, северного типа, с залысиной и чем-то неуловимо мышиным в облике, он всегда разговаривал насмешливо. Трезвый сохранял невозмутимую спокойную иронию. Выпив, впадал в юродство, повышал голос, брал ноты пронзительные до писклявости, по-бабьи вздыхал, а еще, кривя рот, прихлюпывал в завершение какой-нибудь фразы.
– Рассказать? А чо? Значит, про любовь заказали?
– Ничего, романтику вернем, – пообещал Виктор твердо и начал снова разливать.
– Ты какой коммунизм ни построй, бабу не переделаешь! – Клещ сунул руку в банку и проворно извлек очередной помидор. – Никого они не любят. Они и тогда не любили, и через сто лет не будут. Раньше я эту девочку особо не замечал. А тут как очнулся! Стою на балконе, она с книжкой сидит, полбашки ее видно. Жду, жду… Она встала, я сразу: “Привет! Тебя как зовут?” – “Люба”. – “Меня Сережа!” – “Ась?” – “Сережа!” Она: “Ха-ха! Что ни рожа, то Сережа!” – “Хватит кричать! Пойдем гулять, солнце светит”. – “Я не могу, у меня уборка”. Через полчаса она в другом своем окне в купальнике и в полный рост мокрой тряпкой по стеклу водит. Короче, через неделю мы с ней вовсю гуляли. Гуляли, но в гости домой не ходили, и даже телефона не дала. Через балконы друг дружку засечем: “Привет!” – “Привет!”, и идем гулять. Ходим, помалкиваем или болтаем о ерунде. Первое время даже руку из моей вырывала, не то что целоваться.
– Строгие нравы были, – Виктор расстегнул рубаху.
Новые порции спирта и воды уже дожидались по стаканам.
– Вблизи она хреновей вышла, чем представлял, – Клещ явно увлекся. Когда он увлекался, остановить его было трудно. Разговорившись, он даже забывал о выпивке. – Прыщи на лбу, бока толстоватые. Да не хотелось разочаровываться, старался не замечать, как будто этого и нет. У нее мать в Министерстве внешней торговли работала, и ее по этой линии в институт торговли пристроила. А я кто? Слесарь. Семья полная, дачный домик есть, но все работяги, и дед рабочим был, и бабка на ткацкой фабрике всю жизнь. Потом очередные выходные, родители мои на даче, гляжу: не выходит Люба, пустой балкон, окна пустые. Заболела, что ли? Вдруг звонок в дверь. Открываю. Женщина на пороге. “Ты Сергей?” – “Я”. – “Я мама Любови Соколовой” (а я и не знал, что она Соколова). – “Здрасьте”, – говорю. “Слушай внимательно: оставь мою девочку в покое. Ты что, неприятностей хочешь? У нее есть жених, учится с ней в институте. А ты к ней не лезь. Она тебе это прямо сказать стесняется. Ты понял?” Я растерялся маленько и начал чего-то лепетать. Мол, я вашей дочке не навязывался, прогуливаемся по взаимному согласию… Развернулась, и по лестнице: тук-тук-тук. Утукала она, дверью подъезда хлопнула, и вот тогда до меня всё и дошло.
– И просрал ты свою любовь, – Кувалда опустошил стакан в три стремительных глотка. – Ваше здоровье!
– Погоди! – замахал руками Клещ. – Погодите! Через несколько дней вечером вижу: Любины полбашки над балконом. “Люба!” – ей кричу. Она головой качнула, но не поднимается. “Люба! Темно читать! Ночь скоро!” – “А я не читаю! Я чай пью!” – “Пойдем погуляем!” Тут у Любы на балконе ее мамаша появилась и давай лаять, милицией грозить. Люба с балкона смылась, отец мой на крик вышел, и начали они вдвоем ругаться, быстро на мат перешли… Мать моя выскочила, тоже вопит, батю за собой тянет. После этого скандала я решил о Любе забыть. Но чем больше старался, тем хуже получалось. И тем лучше она мне казалась. Какую песню ни услышу, какой фильм ни увижу – почему-то на нее намеки всюду Думал, изводился: я роста небольшого, а у нее жених, наверно, высокий. Просто жизнь не мила стала.
Клещ наклонил стакан и, сжав зубами стеклянный край, втянул немного с цедящим стрекочущим звуком.
– Ну, втюрился, ясно. Молодец, – сказал Кувалда.
– Погоди, не спеши… – Клещ многозначительно загнул указательный
– Красиво, – покачал головой Виктор.
– Красиво? – Кувалда сделал глаза шире обычного. – Чего красивого? Задницу разбить красиво? Много таких по малолетству подыхает…
У Кувалды, Александра Пирогова, было грубо сколоченное, красноватое лицо, с высокими скулами, квадратным подбородком, выступающими надбровными дугами и голубыми навыкате глазами. На лбу у него красовались две продольные морщины, похожие на крылья парящей птицы. Говорил он голосом мясистым и недовольным.
– Тебе сколько тогда было? – спросил он.
– Двадцать, – всхлипнул Клещ. – Я бы вырос повыше, если б не упал. Говорят, люди до двадцати пяти растут.
– А дальше что было? – тихо спросил Виктор.
– Люба в больнице каждый день навещала и дома со мной сидела, пока нога в гипсе. Мол, полюбила, когда с балкона окликнул. И раньше, когда во дворе встречала, в детстве уже нравился, хотя внимания не обращал. И никакого у нее жениха нет. В общем, целовались, обжимались… – Клещ мягко прихлопнул ладонью о ладонь. Кувалда разинул рот и весь превратился в гигантский протяжный зевок. Виктор поместил сыр и кружок колбасы между двумя брусками черного хлеба, понюхал, откусил. – Не мог без нее, а она без меня вроде бы. Она из-за нашей любви чуть сессию не завалила, я-то на больничном, несчастный случай. Полтора года встречались – с поцелуйчиками… Потом жениться захотел. Вся родня была против, и ее мамаша, и мои, даже спелись: “Куда вам? Рано! Учиться надо!” Ну а мы тогда сообразили дружить по-взрослому. Помню, лежу и думаю: “Какое счастье!” Залетела она… Тут уж мать ее сразу: “Когда свадьба? Когда свадьба?” Свадьбу сыграли. Поселились у них, места-то больше. Дед мой, пока жив был, часто говорил: “Добра до брака, а после – собака”. Короче, трения у нас еще на свадьбе пошли. Поскандалили за столом. Мальчик у нас родился. Я себя первые годы уговаривал: ради сына живу. Постепенно она собакой стала, одну истерику закатила, вторую… Такое вот счастье! То я кран в ванной свернул, то денег мало, то на психа похож, машинным маслом воняю, ходить со мной стыдно… А свекровь на ее стороне: если жена – сука, эта просто волчицей смотрит, кажется, вот-вот завоет. Потом Люба другое придумала. Что я ни скажу, ко всему придирается, во всем обиду находит и на меня в ответ нападает. Потом первая начала издеваться. Всё с подковыркой: то меня унизит, то родню мою, иногда сдохнуть пожелает. А я терплю… Раз не выдержал. Это когда я “оно” услышал.
– Что? – внимательно спросил Виктор.
– Оно.
– Домино… – хохотнул Кувалда.
– Оно, оно, оно… Так меня звать начала. “Вот и оно!” – когда с работы пришел. “Оно уже легло”, – через стенку слышу, мамаше своей говорит. Я из кровати вылетел, оделся и убежал. У родителей остался ночевать. Встал покурить пораньше, пока все спят. А она как почуяла, вышла на балкон и сообщает: “Сереж, я опять беременная!” И прожили мы еще семнадцать лет. Не жили, мучились. И чего ради? Ради сына и дочки… Сын со мной не разговаривает, так она его настроила. Дочка общается, но тайком.
Клещ с притворным задором всхлипнул, рот его скривился, светлые глаза залучились.
– Я ж потом на другой женился, – продолжил Клещ. – Птаха Натаха. Всем была на первую похожа. Видно, тянуло… Не искал легких путей… Начала она хамить – я ноги в руки… Ума хватило разбежаться, детей хоть не настрогал.
– Ты что, один сейчас? – спросил Виктор сочувственно.
– Да есть у меня разведенка одна. Встречаемся то и дело.
– Наливай, – прогудел Кувалда. – Руку не меняем.
Виктор добавил всем спирта и воды.