2012
Шрифт:
Вова пожал плечами. Он не очень-то доверял статистике.
– Из них чуть не треть – самоубийцы, почти одна пятая – убитые или казненные, и примерно половина – крестьянские дети. Так что лучше уж не чокаться, я такое правило себе завел.
Вова опять промолчал, а старуха откликнулась, – И любишь ты, Сергей, страху нагонять. Радость сегодня, Евгений Васильич домой вернулись!
Нечаев только хихикнул и влил в себя остатки самогона.
– Пейте, пейте! Вы такого, поди, и не пробовали!
Вова и так бы выпил – что просто так сидеть – а получалось, что по указанию Нечаева. Эти дешевые приемчики –
– Ну, Евгений Васильич, расскажите, где были, что видели? Как Вам Европа? И что теперь, по возвращении, делать думаете?
Вова так и обомлел.
– Ммм…Надо бы…эээ…с именьем разобраться. Заложить думаю.
– Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, – кивнул Нечаев, – В Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно – ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?
Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать…Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.
– Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, – старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и – кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.
Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой – а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.
Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью – подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело и муторно.
– Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.
Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, – Да. Очень вкусно.
И даже положил себе немного свеклы.
– Садись лучше, выпей с нами, посиди.
– Да, спасибо, родненький, – старуха как бы очнулась, даже голос был другой – старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, – Замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.
Нечаев вдруг засмеялся, – Вот тоже… – он икнул, жадно хлебнул самогону, – Примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб – до этого еще копила на него чуть не с девичества – а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте – гроб, и спит в нем, – он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху – та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими
– Вот, полюбоваться можете, – и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками – кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.
– Интересно, конечно, – Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений – но его неудержимо клонило в сон, – Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?
Нечаев удивился, – В каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.
– Знаю, – Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.
– Вижу, не верите, – Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, – Пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, – он равнодушно улыбнулся.
– Холодно.
– Я не говорил? Я Вам одежды принес на первое время. Надеюсь, с размером угадал.
Черное узкое пальто – довольно потрепанное и даже с небольшой заплаткой подмышкой – баранья шапка, шарф, великоватые ботинки, шерстяные носки и почему-то клетчатый плед.
– А это зачем? – показал на него, застегиваясь, Вова.
– Набросьте, холодно, – и, встретив недоверчивый Вовин взгляд, уверил, – Так ходят, не сомневайтесь. Да и что Вам за дело, если холодно.
Вова пожал плечами и завернулся в плед.
Мутноватое зеркало показало ему какого-то незнакомого юношу с очень белой шелушащейся кожей и в живописном наряде.
Нечаев, кажется, остался доволен, – Вы совершенно наш. Впрочем, мы тут как в тюрьме живем, так что все одно.
Вова промолчал.
Под темным небом тяжело и недвижно, словно бы навсегда уже, лежал молочно светившийся снег. Колючие огоньки редких звезд, фиолетовая темнота, полная таинственных силуэтов, в глубине сада. Далеко-далеко слышались высокие голоса, завораживающие, хриплые звуки гармоники.
– Вот, опять гуляем, – удовлетворенно кивнул Нечаев, – Пойдемте, поглядите.
Шли, проваливаясь в глубокий снег: Нечаев широко, привычно, а Вова поминутно оступаясь и тяжело пыхтя. Башмаки, за которые он больше всего волновался, оказались непромокаемыми, но вот низ брюк мало того, что отяжелел льдом и снегом, но еще и холодил иззябшую кожу стылой сыростью, и кололся грубой шерстью.
Вспомнились вдруг ему из далекого-далекого детства серые шерстяные рейтузы, к которым точно так же приставали снежки и льдинки. Удивительно неудобная вещь! Просто как специально придумано.
Вышли наконец из сада и Вова увидел впереди чугунную ограду, а за ней – тускло-желтые огоньки и приземистые силуэты стоявших кругом людей.
– Я говорил, у Вас выход на кабак. Вы туда заходите почаще, интересно бывает. И, главное, не бойтесь – проницательно посмотрел Нечаев на Вову и взял его за плечо, – Во-первых, народишко смирный, и в голову не придет барича тронуть. Им все божья роса – это вам не двадцатый век. А во-вторых, у меня там Прыжов. Тоже, кстати, интересный человек, – он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух, – Вырос, представьте, в сумасшедшем доме. Сын полка.