33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Шрифт:
Но уже в следующее мгновение, попробовав отыскать деньги в собственном кармане, я понял: прошлая моя жизнь была лишь годами учения. То, что я считал достигнутым совершенством, оказалось шагом назад к началу, лучше даже сказать, совершенством замкнутого круга.
Понимаете, я богат — одни только сделки с недвижимостью приносят мне за неделю больше, чем вы зарабатываете за два месяца, — а я ведь русский. Но деньги — это всего лишь веха на пути нашей воли. С этого момента все путается. Кто вообще еще продолжает двигаться дальше, а их немного, тот становится верующим или, как вы, циником. Но ведь в нашей жизни все возможно, я подчеркиваю — все, если только в народе найдется несколько человек с сильной волей, которые увлекут за собой других. Никто не станет спорить, что государство держится на тех, кто думает, работает и создает все,
«А ВОТ И [8] рыцарь — бонжур!» — воскликнула госпожа Разумонова на почти что чистом немецком и протянула ему свою большую, тощую руку. Улыбаясь, она рассматривала Мартенса, — он поклонился, мягко взял ее пальцы в свои и прижался губами к бледно-голубой дельте жилок на тыльной стороне ладони. Она улыбалась, пока их глаза снова не встретились.
«Дела у нее немного получше!» — проговорила она и провела по своим зачесанным назад-волосам.
«Я очень рад познакомиться с вами!» — подхватил Мартенс, сорвал бумагу с маленького букета трехдолларовых роз и переступил порог.
8
Песенка «Дуня» похожа на ту, которая приведена в романе Булгакова «Белая гвардия».
«Это мне?..» — госпожа Разумонова отступила назад в тесной передней, приложила нецелованную руку к губам — темный янтарь в серебре прямо под носом.
«Вам!»
«Целое состояние!» — госпожа Разумонова осторожно положила букет среди расчесок на низкий столик под зеркалом и одновременно протянула ему плечики, будто выполняла гимнастическое упражнение. Пахло сигаретами, компотом и старой мебелью.
«Так это и есть Машенька!» — Мартенс попытался погладить белую кошку, которая терлась у ног госпожи Разумоновой, поднимая край ее платья.
«Вы угадали», — подтвердила госпожа Разумонова и отступила в глубь передней, а Мартенс оказался в узком проходе между стеной и вешалкой.
«Точность —
Мартенс все еще улыбался и, расправляя пальто на плечиках, как можно плотнее прижался к стене, чтобы госпожа Разумонова могла проскользнуть мимо него. Мгновение он колебался, снять обувь или нет, повернулся к зеркалу в профиль и, не увидев себя в нем, последовал за ней в комнату.
«Видите ли, — произнесла госпожа Разумонова и обернулась к нему с кофейником в руках, — наша Екатерина никогда не болела, никогда, только в детстве. А теперь, когда так важно не болеть, вдруг тридцать девять, даже выше!»
«Разве Екатерине не лучше?» — Мартенс не знал, куда девать второй букет, еще не распакованный.
«Ну, конечно! Намного лучше! — воскликнула госпожа Разумонова, она все не решалась снять разноцветного вязаного петуха с кофейника и начать разливать кофе. — Если бы дело было в ней! Мы так вам благодарны! Проходите… А, книги. Если бы не книги, книга песен! Давайте сюда, поставим… чудные цветы!»
Когда госпожа Разумонова вернулась с вазой, румянец исчез с ее лица.
«После вашего звонка вчера, когда Екатерина сказала… Я так счастлива, что вы пришли! Нет, нет. Это не обычная вежливость. Сахару? Довольно? Как гром среди ясного неба, температура за тридцать девять, принцесса наша».
Заметив сигарету в руке у госпожи Разумоновой, Мартенс тотчас привстал в кресле и оперся о низкий стол. Нужно было помнить о коленях.
«Когда Екатерина, — сказала она и выпустила дым из ноздрей, — поправится, вам надо прийти снова. Екатерина такая хозяйка. Как она печет! Не хотите ли молока, господин Мартенс? У меня столько вопросов! Это кулич, а это пасха».
Госпожа Разумонова, помогая себе ножом и вилкой, положила, стараясь не уронить, большой кусок кулича ему на тарелку, воткнула плоскую деревянную ложку в пасху и протянула ему блюдо.
«Позвольте спросить, где вы учились? Ну не стесняйтесь, пожалуйста, возьмите же, да-да, вот так…»
Госпожа Разумонова восхищенно кивала головой, пока он рассказывал о своем жизненном пути, и задавала вопросы. «Великолепно!» — то и дело восклицала она и следила за каждым его движением, когда он прикуривал новую сигарету. Темно-синий галстук как нельзя лучше подходил к его светлой рубашке. Крупные ногти были ухожены, а маленькие усики очень ему шли.
«В этом кресле, да-да, в вашем, — объяснила госпожа Разумонова и отпила глоточек кофе (Мартенс поглядел на блестящие ручки своего кресла), — прежде сиживала моя мать».
«В самом деле?»
«Я никогда не слышала ее голоса, представьте себе, потому что, когда я родилась, она уже не говорила. А теперь, спустя одиннадцать лет после ее смерти, я слышу ее голос. Разве это не удивительно?»
«Удивительно, — подтвердил он, — но почему бы вам его и не слышать?»
«Очень мило, что вы это говорите, — опять слегка покраснев, ответила госпожа Разумонова, обеими руками она держала чашку на коленях. — Люди сейчас совсем бессердечны».
«Вам было плохо с немой матерью?» — поинтересовался Мартенс и откинулся в кресле.
«Плохо? — подхватила госпожа Разумонова. — Я никогда не считала свою мать немой, мы хорошо понимали друг друга. Она даже хотела, чтобы я тоже была немой. Представьте себе! Только после войны, я уже в школу ходила, она повела меня на то место, на Мойку. Помню, как сейчас. Была середина октября, шел снег. Зеленые листья и снег — странно, но красиво… Передайте мне, пожалуйста, вашу чашку… Мы вместе смотрели на Мойку. Когда снежные хлопья касались воды, на ней не оставалось даже кругов».
Взгляд госпожи Разумоновой был как в тех бесконечных фильмах, которые в середине дня показывали по телевизору. В сигаретном дыму, сквозь который, как сквозь занавеску, цедился дневной свет, она видела все, о чем говорила. «Эти сытые усмешки, даже смех, пока палками заталкивали наших офицеров под воду, как грязное белье… Ликование, когда тела уже не всплывали. Моя мать, ей было тогда девять, навсегда потеряла дар речи». Госпожа Разумонова замолчала, Мартенс тоже не шевелился. «Я и не знала ее другой — молока еще принести? Если бы мой отец не женился на ней… Я долго думала, что дворяне — они все немые».