33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Анташкевич Евгений Михайлович

11, 12 и 13 июня под палящей жарой он с Ремизовым и Изабеллой ходил за Номурой.

Работа филёра показалась ему ужасной. Во-первых, было очень жарко. Солнце вставало над городом и стояло, как казалось, в зените, до самого вечера, не двигаясь. Потом оно внезапно исчезало, будто бы пряталось от сотворённой им же жары, а жара, как жадные маркитанты после битвы, наседала на город и дотрагивалась до каждого, проверяя, остался ли ещё кто-нибудь живой. Ничего не спасало: днём не было тени, ночью – дуновения ветра.

Во-вторых, Номура оказался не таинственной фигурой, а именно об этом думал Сорокин,

когда они встали утром на «точку», откуда была видна дверь его парадной.

А на точку они встали 11 июня в 7 часов утра.

Ремизов разбудил Сорокина громовым стуком в дверь. Сорокин проснулся, было 6.30, но в его голове проснулись только глаза, и он увидел ими взбешённого, но изо всех сил сдерживающего себя Ремизова.

– Что же вы, Михаил Капитонович! – зашипел Ремизов, заталкивая грудью Сорокина в комнату и закрывая за собой входную дверь. – Я разбудил всех соседей…

Как же ему хотелось выругаться, Сорокин видел это, дать бы ему волю, подумал он, но это могло кончиться неизвестно чем, и оба сдерживались. Сорокин умылся, оделся, хлебнул вчерашнего чаю, подумал про покурить и еле-еле сдержал тошноту. Прошлое и сущее в его голове ещё не выстроились.

– Хорошо, что вы ещё не утратили своей офицерской закалки и быстро собираетесь, – с облегчением выдохнул Ремизов, когда через двадцать пять минут они вышли на улицу.

На извозчике их ждала Изабелла. Сорокин увидел её и ахнул.

«Снежная королева!» – с восхищением подумал он. Изабелла сидела в рессорной коляске, в руках она держала белый с бледными цветами зонтик на бамбуковых распорах, на её голове была ажурная нитяная шапочка, как морозная роспись на оконных стёклах в Рождество. Она сидела нога на ногу, и край её ослепительного белого платья не закрывал колен в шёлковых чулках. А светлый лёгкий коломенковый пиджак на Ремизове уже был тёмный под мышками. Сорокин был одет совсем не по погоде, ему показалось, что его чёрный костюм, а в особенности шляпа притягивают солнечный ожог.

Он не заметил, что за коляской стоял рикша, и не обратил внимания, что у рикши были умные глаза.

– Садитесь к рикше, – на ходу сказал Ремизов.

Слежка началась в 9.30, когда какой-то раскосый господин вышел из парадной.

Если бы в итоге кто-нибудь спросил Сорокина, что же такое слежка, он ответил бы одном духом: «Маета!» – и добавил бы: «Непонятная!» – и прибавил бы ещё: «Несусветная!» И так продолжалось три дня.

Номура, он же «Караф», каждое утро выходил в 9.30, садился к извозчику и ездил по городу до обеда, адреса были одни и те же. В обед он садился в ресторанчике «Хризантема» на Участковой, и к нему приходили разные личности, как русские, так и китайские, может быть, и японские. С ними он разговаривал минут по десять – пятнадцать, и они уходили. После обеда он ехал в городское полицейское управление, потом на грузовую пристань, потом в железнодорожные склады. Один раз Сорокин увидел, как к нему в коляску на ходу заскочил русский полицейский чин, тот, что переводил, когда с Сорокиным разговаривал Ма Кэпин после исчезновения Ли Чуньминя. Они проехали три квартала по Диагональной, и чин на ходу соскочил. Сорокина это удивило, потому что чин был в годах. А один раз он спрятался под собственную шляпу, потому что на Китайской улице увидел Александра Петровича Адельберга. Тот кого-то ждал около шляпного салона. Одет он был отлично, а главное, по погоде,

даже туфли на нём были матерчатые и бежевые. Михаила Капитоновича, как щенка, потянуло к нему, но в этот момент Номура заворачивал на Базарную, а Михаил Капитонович ехал первым в эшелоне и не мог потерять объект.

Каждый вечер Ремизов, Изабелла и Сорокин подводили итоги. Собственно, итоги подводил Мироныч. Он был главный в бригаде филёров. Маленький мужчина сорока лет, с внешностью городского простака, садился в кресло в гостиной Ремизова и Изабеллы, забрасывал одну худую ногу на другую худую ногу и рассказывал, что делал Номура в течение дня. Сорокин ни разу за эти три дня не увидел Мироныча, он встречался с ним только вечерами после окончания слежки во время обсуждения, но впечатление было такое, что Мироныч и был Номурой, потому что рассказывал так, как будто бы сам сидел за извозчика, а когда Номура ходил пешком, то был у него в шляпе, или прямо в голове, и всё видел его глазами, что ли?

Сейчас Мироныч, тыкая пальцем в план города, изданный в 1920 году неким С. М. Фоменко, объяснял, где Номура проверяется:

– Вот здесь, на Полевой, между Участковой и Торговой – тут проходняк к складам… тама широкий проезд для фур… Перьвый эшелон сюда не идёт, а мои легавые ждут ево с боков – на выездах… А вы ждёте сигнала и тады впрягаетесь – тута можно проколоться! Дале! Вот тут: при входе на Южный базар… на нём один сплошной проходняк, и мы топаем за ним пёхом… А вы ждёте моего сигнала! Ещё вот здесь – на переезде по Мостовой через чугунку! Там всё видать, поэтому – тока мы, ножками, или рикша! А када в Фузядан втянется, тада ходу и ему на хвоста. Так-то! Паршиво только, что план старый, город-то строится! Ты, – он обратился к Ремизову, – подсуетился бы да купил бы план поновее! А?

Ремизов кивнул.

Для Михаила Капитоновича всё это было колдовством, и на ум относительно Мироныча приходило одно слово – шаман!

На самом деле для Сорокина всё оказалось шаманством и колдовством, а главное то, как Мироныч говорил: «проходняк», «прокол», «сел на плечи» или «на хвоста», «опережение», «дышать в затылок», «красоваться бельмом», «топтуны», которых он иногда звал «лягавыми», и ещё много чего, но он решил не спрашивать и дожидаться разъяснений, как бы само собой. Ремизов и Изабелла понимали Мироныча с полуслова.

– Итак? – спросил Ремизов в конце обсуждения.

– Итак? – переспросил Мироныч, перекинул ноги и стал слюнявить самокрутку. – А в итаке трёх новых мы надыбали…

Оказалось, что, пока рикша катал ничего не понимающего Сорокина по городу, Мироныч с «бригадой» успел за эти дни установить три новых связи Номуры, которого он за крепкие зубы звал «Лошак».

– Один – наш полицейский чин Хамасов, будь он неладен, другой – китайский мануфактурный оптовик с Фузядяна, щас мои топтуны устанавливают его по месту жительства, и третий – военный ихний со штаба Чжана.

– Это штаб маршала Чжан Цзолиня, это вы, я надеюсь, знаете! – прошептал Ремизов Сорокину.

Михаил Капитонович кивнул, хотя только слышал, что Чжан Цзолинь – это что-то вроде губернатора на северо-востоке Китая, то есть в Маньчжурии, – то есть самый главный здесь хозяин.

Когда Мироныч закончил, Ремизов подал ему конверт, тот сунул его под совершенно сухую, но злопахнущую рубаху и, не откланявшись, ушёл, только от порога спросил:

– Завтра?

– Завтра, отдыхайте, Мироныч.